А шифрованное донесение с некоторым опозданием все же ушло в тот день в «Висбаден», оттуда в Центр. Для этого Клаузен уехал на побережье. И сотрудник кемпейтай, наблюдающий за радиосвязью, снова сделал в служебном журнале пометку:

«15 марта 1938 г. 19 часов 20 минут. Вновь отмечена работа неизвестной коротковолновой станции. Провести пеленгацию станции не удалось. Предположительно передача велась с подводной лодки близ полуострова Идзу. Расшифровать содержание передачи не представилось возможным».

В специальной папке, хранившейся в кемпейтай, это была, может быть, сотая радиограмма, ушедшая из Японии и не поддавшаяся расшифровке. Каждый раз таинственный передатчик работал на иной волне, и шифр его не походил на предыдущий.

Телеграммы были разные, и с годами в них все чаще проскальзывали упоминания об изнуряющем характере работы. Человеческий организм не мог долго выдержать такое нервное и физическое напряжение. Это касалось всех — и художника Мияги, больного туберкулезом, и Вукелича, и Клаузена, да и самого Рихарда Зорге.

Летом, вскоре после того как Рихард, взбунтовавшись, вопреки запрещению врачей, ушел из больницы, он отправил в Москву шифровку:

«Причины моего настойчивого желания поехать домой вам известны. Вы знаете, что я работаю здесь уже пятый год. Вы знаете, что это тяжело. Мне пора поехать домой и остаться там на постоянную работу».

Ответ пришел только осенью. Из Центра сообщали, что обстановка в Европе и на Дальнем Востоке осложняется и в этих условиях невозможно удовлетворить просьбу Рамзая. Да, Рихард Зорге и сам отлично это понимал. 7 октября 1938 года он отправил в Москву шифровку, заверяя товарищей, что он и его группа непоколебимо продолжают стоять на боевом посту.

«Пока что не беспокойтесь о нас здесь, — писал он. — Хотя нам здешние края крайне надоели, хотя мы устали и измождены, мы все же остаемся все теми же упорными и решительными парнями, как и раньше, полными твердой решимости выполнить те задачи, которые на нас возложены великим делом».

Борьба продолжалась, борьба во имя великого дела, именуемого социализмом.

Снова цвели вишни, и казалось, что на улицах, расцвеченных весенними нарядами женщин, развертываются действия старинного национального театра «Кабуки». А Рихард все еще был в больнице. Врачи разрешили ему вставать, он начал понемногу работать, и вскоре его палата превратилась в корреспондентское бюро, заваленное газетами, телеграфными бюллетенями, вырезками, блокнотами. У него бывало много посетителей, и среди них Исии Ханако, беззаветно преданная Рихарду Зорге.

Встревоженная его телеграммой, она вернулась в Токио через день после аварии и прямо с вокзала приехала в больницу. Исии вошла в палату с глазами испуганной птицы, еще не зная, что случилось с Рихардом. Лицо его было забинтовано, виднелась только часть лба, косые брови да синие глаза.

— Ики-сан! Что случилось, Ики-сан? — тревожно спрашивала девушка, склонившись над его изголовьем.

А Зорге почти не мог говорить — боль и бинты стягивали его лицо. Не шевеля губами, он ответил шепотом:

— Ничего, Митико… Спасибо, что ты приехала, ты мне очень нужна.

Через несколько дней он попросил Исии прочитать ему газету, затем появилась машинка, и Рихард начал печатать одной рукой. Зорге возвращался к журналистике и, конечно, к разведке.

Как-то в больницу заехал Петерсдорф, Рихард уже мог сидеть в постели, мог закуривать без посторонней помощи и держать карандаш.

Исии вышла, она всегда так поступала при посторонних, и помощник германского военного атташе заговорил о новостях. Рихарда заинтересовал его рассказ по поводу Чан ку-фын — высоты в районе озера Хасан под Владивостоком на стыке трех границ — советской, китайской и корейской. Это ворота в Приморье. И именно там назревали большие события. Об этом Рихард уже информировал Центр, но Петерсдорф рассказывал кое-что новое и очень важное.

— Я не удивлюсь, — сказал Петерсдорф, — если осенью там разгорится конфликт, или инцидент, как любят говорить японцы.

— Возможно, — согласился Зорге, — только я не уверен в сроках. Могу сказать тебе по секрету: если Тодзио, Итагаки, Доихара собрались куда-то вместе, это подтверждает важные события. Они, как полосатые рыбы-лоцманы, плывут впереди акул… Сейчас я потерял их из виду. Эта чертова авария вышибла мне не только зубы, но и возможность следить за политической жизнью.

— Могу помочь беззубому другу, — рассмеялся Петерсдорф. — Ты знаешь, что картографическое управление срочно отправило группы военных геодезистов на монгольскую и советскую границы в Маньчжурии и в окрестности Чан ку-фына. К августу они должны закончить все съемки. Потом еще одно: на днях в Маньчжурию уезжает полковник Танака. Он назначен командующим артиллерией девятнадцатой пехотной дивизии, которую подтягивают к границе… Скоро там будет жарко, доложу я тебе! К тому же японцы очень рассчитывают на английскую и американскую помощь в том случае, если пограничный конфликт превратится в войну…

— Понятно… Ну, а в посольстве что нового? — Рихард перевел разговор, не проявив интереса к сообщенной Петерсдорфом новости. — В покер играете? Я, кажется, скоро вернусь в строй…

Новость, которую выболтал Петерсдорф, была необычайно значительна, она подтверждала информацию, полученную ранее через Мияги, — японцы намерены начать конфликт на Хасане в августе — сентябре 1938 года.

Когда Петерсдорф ушел, Зорге взял свою статью, подготовленную для «Франкфурте? цайтунг», пробежал ее глазами, нашел нужное место. Следовало кое-что исправить, дополнить.

Прежде всего заголовок. Он зачеркнул старый и написал: «Япония собирается с силами».

«Картину токийской жизни, — писал он, — довершают прекрасная, теплая весенняя погода и символ японской весны — цветущие вишни во всем их великолепии. И все труднее подавить надежду на то, что вместе с весной придет мир.

Но японские политики знать ничего не хотят об этой надежде. Напротив, все официальные рассуждения резче, чем когда-либо, сводятся к намерению продолжать борьбу в Китае. И сам глава правительства принц Коноэ счел необходимым предостеречь от мирных настроений, резко подчеркнув, что, по мнению правительства, „борьба вообще только начинается“.

Принятый парламентом закон о военной экономике и особенно закон о мобилизации означают переход к „тотальной мобилизации“. Бюджет увеличен до колоссальных размеров: с двух миллиардов иен в 1936 году, то есть перед китайским конфликтом, до восьми с половиной миллиардов иен в текущем году. И дело не только в „китайском инциденте“. Ассигнованные средства далеко перекрывают нынешние нужды. Бюджет свидетельствует о колоссальных притязаниях».

Большего Рихард не мог написать в газете о «колоссальных притязаниях» японских милитаристов. Сопоставляя, анализируя собранные факты, Рихард пришел к конкретному выводу: Квантунская армия намерена осенью этого года прощупать силы Красной Армии на Дальнем Востоке. От исхода конфликта будет зависеть дальнейшее направление японской политики. Малейшее проявление слабости, неуверенности советских войск на границе разожжет аппетиты агрессоров, толкнет их на еще более опасные авантюры. Вот куда могут пойти дополнительные ассигнования Японии по военным статьям бюджета! Только решительный отпор советских вооруженных сил на любом участке дальневосточной границы охладит горячие головы японских милитаристов.

Рихард написал несколько фраз на отдельном листке бумаги, будто сделал вставку к статье, и подозвал Исии.

— Послушай, Митико, — сказал он, — прошу тебя, съезди на Гинзу, найди в агентстве Гавас господина Вукелича и передай ему эту статью. Только ему в руки! Пусть обратит внимание на вставку. Запомни, только ему самому… А потом возьми в бюро всю корреспонденцию. Нам придется немного поработать…

Ночью Макс Клаузен передал в Москву новое сообщение, которое ему переправил Вукелич. Внимание группы «Рамзай» было сосредоточено на событиях, которые назревали в Маньчжурии. Центр требовал информации об этом.