Некоторое время все оставалось по-прежнему, но с первым весенним теплом решимость Констанс навестить генерала вновь обрела силу. Чему способствовали ее природная нетерпеливость и кое-какие перемены. Ибо Блэнфорд подумал, что раз Сильвия переехала в Монфаве, то он может наконец вернуться в Ту-Герц. Констанс эта его идея понравилась. В общем, теперь мысли Констанс вертелись вокруг фон Эсслина, лечившегося в маленькой глазной клинике в Ниме, но на самом деле пребывавшего там в качестве узника, дожидавшегося решения трибунала, который рассматривал преступления нацистов. Генерал почти ослеп, и прогнозы на будущее были настолько неутешительными, что для него уже приобрели особую белую трость, хотя пока еще ему удавалось различать контуры предметов и людей, «узнаваемых» им по памяти. В напряженной позе он сидел за детским письменным столом, стараясь хоть как-то освоить французский, чтобы не быть в полной изоляции, в безнадежном одиночестве. Обращались с фон Эсслином с почтительной корректностью, как того требовал генеральский чин, и это не удивляло его, о чем он и сказал потом Констанс: «Им понятно, что я человек военный — о каком же преступлении может идти речь? Для воина главное — солдатский долг, это же всем ясно». Это была одна из тех хитроумных уловок, которые оставляют во рту дурной привкус, подобно заявлению некого ученого мужа: «Тамплиеры были банкирами Господа, а не Иисуса Христа».

Французам не приходило в голову торопить события, ведь они и сами не были в этом заинтересованы. Стоило им что-то предпринять, и становилось все более очевидным их постыдное сотрудничество с немцами. Время шло. Ну а фон Эсслин чувствовал себя сиротой, потому что не имел никакой связи с матерью, не получал никаких известий из родных мест, занятых русскими войсками. Впрочем, кое-какая информация все же просачивалась, но она была неутешительной. Позднее ему станет известно, что русские, узнав о зверствах нацистов на востоке, сожгли замок. Мать и сестра генерала погибли, запертые в сарае вместе со слугами. Отсутствие писем усугубляло одиночество фон Эсслина. А внешний мир сузился для него до нескольких сотен ярдов в романтических общественных садах — владениях сурового протестантизма, владениях города Нима, где генерал совершал свои прогулки. Он шагал по садовым дорожкам до тех пор, пока не находил залитую солнцем (если стоял ясный день) скамейку, и тогда он устраивался на ней, словно старая ящерица. Генерал очень страдал от зимнего холода, так как больница плохо отапливалась.

Конечно же, он очень удивился, когда Констанс ворвалась в его жизнь, не предупредив заранее о своем визите. Она-то решила, что генерал согласился принять ее только благодаря ее великолепному немецкому. На самом деле причина была куда более глубокой, чем она могла представить, ибо расплывчатое видение белокурой прекрасной женщины пробудило в памяти фон Эсслина облик его белокурой сестры Констанцы — даже имена звучали похоже!

— Меня зовут Констанс, — произнесла Констанца, и его первой реакцией стал мучительный укол радостного узнавания. Естественно, он почти сразу ощутил смущение и разочарование, но на одно счастливое мгновение ему подумалось: а почему бы по какой-то чудесной случайности, которых хватает в военных ведомствах, настоящей Констанце не пересечь, например, с помощью Красного Креста, границы и не приехать к нему?… Да, разочарование было жестоким, и генералу потребовалось время, чтобы преодолеть чары. И еще ему бередило душу то, что это ожившее видение приходилось постоянно подправлять, чтобы оно соотносилось с реальностью. Ведь и голоса их были похожи, и эта немного вычурная прусская речь. Он просто не мог не подумать, что это точно она, может быть она, могла бы быть она, должна быть его сестра! Увы! И все же первые минуты знакомства были благословенны. Ведь пока посетительница представлялась и называла причину своего визита, мысли и чувства генерала оказались во власти счастливой галлюцинации, свалившейся на них, словно манна с неба. Поэтому не было ничего удивительного в том, что генерал целый час уделил Констанс и готов был ответить на все вопросы, касающиеся Ливии. Его старческий вид и слабость растрогали посетительницу. Они стали друзьями.

Поначалу обоим казалось странным, что они ничего друг о друге не знают, ведь они довольно долго прожили в одном городе, в ту пору, когда для Авиньона наступили тяжелые времена. Впрочем, раза два Констанс видела генерала с колонной солдат, шагающих по городу, он смотрел в другую сторону, казался бледным и отчужденным, словно запертым на замок — собственно, так оно и было. О Ливии у него были самые незначительные сведения, да и то потому лишь, что он как-то провел выходные в крепостном изоляторе из-за воспалившегося зуба — как раз во время дежурства этой довольно неразговорчивой медсестры. Его высокий чин тоже не располагал к легкомысленным беседам. Тем не менее, генералу довелось услышать кое-какие сплетни об англичанке, которая, так сказать, запятнала себя, присоединившись к нацистам, и служила медицинской сестрой в действующей армии. Сам он считал такую независимость и смелость достойными восхищения, и его поразило, что офицер контрразведки, излагая факты из ее жизни, говорил о ней с жалостью и презрением. Очевидно, Ливия была на подозрении, и отчасти из-за связи со Смиргелом, который являлся одним высших чинов в отделе разведки в Авиньоне. Познакомились они еще до войны, когда он, искусствовед, получив стипендию, некоторое время провел в Авиньоне. Первая встреча состоялась в музее, где он занимался реставрацией, и довольно скоро они стали любовниками.

— Вот и все, что я знаю, что слышал, так сказать. Признаться, я не обратил тогда на это внимания, нам и без сплетен хватало дел. Тем не менее, мне часто высказывали сомнения в надежности Смиргела, особенно после того, как он стал работать с англичанами, правда, исключительно чтобы дезинформировать их — во всяком случае, так он говорил. Все может быть — почему бы и нет? Во время войны чего только ни говорят, и никто никому не верит. Тем не менее, старые сводки с фронтов должны где-то быть, если только французы не догадались уничтожить их, чтобы избежать ненужной переоценки ценностей. Их можно было бы понять. Ведь они проявили даже больше рвения, чем мы, когда началась охота за инакомыслящими. Я полагаю, не возникло бы только серьезного сопротивления, если бы мы не проводили так рьяно политику рабского труда. Это вызвало волну недовольства, и люди, чтобы избежать трудовой повинности, побежали в горы. Как только и побеги стали массовыми, англичане начали забрасывать туда парашютистов, чтобы те организовывали военизированные отряды сопротивления. Из убежавших рабов. Ну и к тому же, территория вокруг Лесаля и крепости Лангедока оказалась очень удобной для подобных операций.

Генерал сокрушенно покачал головой и продолжал:

— До чего же сложно было иметь дело с тремя, в сущности, дублирующими друг друга разведывательными ведомствами. Они частенько выдавали нам прямо противоположные объяснения одних и тех же событий. В круг моих обязанностей входили сугубо военные надобности, хотя приходилось быть в курсе всего. Я зависел от боевых командиров и поэтому располагал собственной разведкой, которая занималась исключительно ими. Потом появился военный комендант, у которого была своя служба безопасности, напополам с французской милицией. Ему это не нравилось, так как он не доверял этой их милиции, правда, ему удавалось спихивать французам большую часть грязной работы. А они не возражали. И даже словно бы получали удовольствие, издеваясь над своими же. Вот почему милиция оказалась сейчас в таком положении, ведь ее многие возненавидели тогда. Французы народ злопамятный, они ничего не забывают и не прощают!

Генерал что-то рисовал тростью на гравии — схему дублирующих друг друга разведок; потом постучал ею пару раз и заговорил вновь:

— Понимаете? Мы хоть и работали вместе, но внутренне были сами по себе. Милиционеров все недолюбливали, и они всем платили тем же, тем более что у них была нечиста совесть. Поэтому французская милиция поспешила завладеть документами. Насколько я понимаю, ни один документ не будет обнародован. В любом из них — сплошь обличающие факты. Попомните мои слова, все эти бумаги будут уничтожены, а из пепла восстанет новое племя — племя героев войны. Французы знают толк в пропаганде, к тому же им надо доказать, что они что-то делали, иначе их не допустят за стол мирных переговоров. Во всяком случае, так мне кажется! Но они наверняка сказали бы, что у меня предубеждение на их счет.