— Шш-ш-ш! — прошипел лорд Гален, которого разбудили эти довольно шероховатые и непонятные формулировки. — Ради всего святого, дайте нам немножко подремать!
— Скифская пословица гласит: «Кто ест дикий чеснок, тот гадает по пуканью», — глубокомысленно изрек Сатклифф, и тут его тоже почти сморил сон. Мысленно он продолжал бессвязный монолог, в основе которого были разрозненные записи его творца. «Если бы у меня был гарпун, я бы воспользовался им — до чего же она была прекрасна! Поднимаясь с кровати ранним утром, она говорила: "Надо собраться с силами, а то мне никто не поверит"».
Вселенная ничего не сообщает, она намекает. Кейд улыбался во сне — оскал замаринованного карлика. Гален видел во сне весьма гармоничных пышнотелых дам с гордыми задницами и прическами, напоминавшими гусарский кивер, занимавшихся йогой, сбившись в группы, осененные космической щедростью! Немного дальше женевские банкиры в унисон изображали Первичный крик,[96] а также, стоя на четвереньках, Спонтанный смех.[97] К ним присоединялись дуры-дамочки, нашпигованные уловками и сопровождаемые prêtres caramélises[98] из кондитерского цеха главного городского кондитера. А она продолжала спать, jolie tête de migraine?[99]
Для всех тот вечер стал некоей отправной точкой — неожиданным поворотом в жизни. В том числе и для Феликса, который мог теперь похвастаться тонким пониманием людей и всего происходящего. Сильвия! Он сидел в мчавшемся по шоссе автобусе и смотрел на ее профиль, словно в хмельном угаре, постигнув с неожиданным страхом, что влюбился — не очень-то приятно вдруг осознать, что ты связан по рукам и ногам, и уже нет сил вырваться. И он сразу понял, что был сотворен специально для ее желаний, как ведро — для лопаты. Ну да! А она-то что? Ничего невозможно было прочитать по ее напряженному лицу, на котором отражалась лишь пережитая ею боль, причиненная безответной страстью и неизбежным исходом — расставанием. Что теперь с нею будет?
Некоторое время после поездки он больше ни о чем не мог думать, только о нагрянувшей любви, которая ввергла его в беспокойную истому. И он старался заглушить ее физической активностью. Феликс заново строил свои отношения с Авиньоном, с городом, который когда-то так много для него значил.
Взяв напрокат велосипед, он каждый вечер, как только спускались сумерки, изнемогая от любви и тоски, объезжал площади и закоулки. Он вспоминал все тяготы своей тогдашней консульской жизни, не понимая, как он умудрился пережить свое горькое одиночество и бесконечные мелочные унижения. Иногда он вскакивал посреди ночи и отправлялся на крошечную площадь в Монфаве, подходил к стене психиатрической лечебницы и нажимал на кнопку звонка. Феликс еще с прежних времен знал, что маленький доктор страдал бессонницей и почти никогда не ложился спать до первых лучей солнца. Он всегда был рад поздним гостям и тут же принимался разжигать огонь в камине, где лежали ветки оливы, самое распространенное когда-то топливо. Это он рассказал Феликсу, что Сильвия решила вернуться в Монфаве, в свои прежние комнаты. Если он согласится ее принять. В голосе доктора звучало печальное смирение, но не только. В нем слышался гневный укор в адрес Констанс. Это было возмущение коллегой, нарушившим профессиональную этику. Ведь Констанс знала все обстоятельства, знала, с кем имеет дело, и не могла не предвидеть последствий своих поступков.
— Это так неожиданно и так нечестно, — сказал он, — неужели ей не было стыдно?
Констанс было очень стыдно, но она не могла себя побороть, до того сильны были чары ее подруги в первые месяцы. И вот что из этого вышло…
Самого же Феликса поджидало невероятное чудо. Дело в том, что к нему в руки попала поэма Сильвии, случайно оставленная Констанс в его комнате. Прочитав эти белые стихи, он понял, что Сильвия совсем не сумасшедшая, просто на нее снизошло великое озарение, такое часто случается с чистыми душами, стоит кому-то взять на себя заботу о них. Поэтическое начало заявляет о себе столь ярко и неистово, что это выглядит как некая болезнь, лишившая человека разума. Но это не сумасшествие — разве что для тех, кто остался непрошибаемым бихевиористом![100] У реальности несколько языков, и самый могущественный из них сексуальный. Зашифрованная сексуальная тяга, если она соединяет людей, понимающих, как тонки и непрочны эти нити, обычно тщательно оберегается.
— Естественно, оберегается, — одобрительно рявкнул Сатклифф, — потому что корень всякой медитации в оргазме!
Однако познавший любовь и осознавший истину не в силах жить по-старому, всю оставшуюся жизнь страдая от недостатка внимания. Слова Сильвии потрясли страдающего Феликса, отозвавшись благородной болью в его сердце. А в душе окончательно «выкристаллизовался»[101] милый образ. Он вспомнил ее великолепную торжествующую походку, ее дивную, завораживающую красоту. От этой колдовской языческой красоты получаешь такое наслаждение, что тебя охватывает чувство вины, смутное желание покаяться. С каждым новым витком раздумий его страсть набирала силу, но и страх тоже становился сильнее — она не отвечала ему взаимностью, она не «видела» его. Он не знал, что ему делать. Иногда, казалось, она пребывала в таком смятении, что он ждал, не откажется ли она от ночных бдений, не взбрыкнет ли, вырвавшись из рук укротителей. Его сдерживало глубинное неведенье, ведь он понимал: любовь, настоящую, а не описанную в книгах, нельзя систематизировать, она слишком переменчива и неуловима, взгляду не уследить за ней, и разуму не постичь ее. Сладенькие рассуждения о любви уместны лишь для карикатуры на великое чувство. Ах, ради нее он хотел бы стать святым, и за них обоих молить богов о покое и милосердии! Сатклифф неодобрительно пощелкал языком и процитировал одно из шутливых petites annonces[102] Блэнфорда: «Druide très perfomant cherche belle trépannée».[103] Почему бы не поимпровизировать на грандиозной клавиатуре любви! Однако это тоже не понравилось Сатклиффу.
— Бесполезно! — крикнул он. — Все равно, что втирать кольд-крем в живот мертвого дикобраза.
Пока смерть не ввергла нас в полный ступор, дерзайте! На земле человек должен полностью реализоваться. Уф! Как только перестаешь думать о том, что правильно, что неправильно, все, казалось бы, несоедимое соединяется, наступает блаженство, и любовники тут же находят общий язык.
Феликс пришел в комнату своей возлюбленной и, взяв ее за руки, страстно, на одном дыхании произнес:
— Сильвия, не позволяйте им вновь свести вас с ума — позвольте мне любить вас! Ваша болезнь — это всего лишь последствие одиночества, боль от которого все нарастает. В Японии в вашу честь устроили бы прием, в честь посетивших вас видений! Это первый шаг йога на пути к Абсолютному Знанию! Станьте моей женой, чтобы я мог заботиться о вас, иначе вы из страха перестанете писать, как это случилось с Рембо! Пойдемте, вы будете жить со мной.
Изумленная Сильвия дрожала от волнения и все медлила, прежде чем отдаться во власть его объятий. Констанс же в эту минуту с горечью говорила своему отражению в зеркале:
— Нет, все-таки невозможно быть и врачом и просто человеком одновременно!
… Но вернемся вспять, к нашим паломникам. Они ехали в ночи, в густой черноте которой время от времени мелькали белые прорехи; покачивание и шум колес убаюкивали, все эти сонные формы и ритмы перекликались с эхом тайных голосов, снова и снова твердивших «аппетитная малышка»… «аппетитная малышка» или: «хорошо наложенный гипс», и опять то же самое. Во сне Блэнфорд прислушивался к прежним галлюцинациям. Он напомнил своему творению, что, «когда профессор Добсон начал слабеть, то стал плохо относиться к беседам французских интеллектуалов, особенно мужчин с густыми бородами. Стоило такому мужчине откашляться и начать фразу с: «C'est évident que la seule chose…» — или: «Je suis tout à fait convaincu que…»[104] — как он бледнел и слабел от раздражения, а если ничего не происходило, то медленно опускался на пол и лежал, стуча каблуками от собственного бессилия».
