«Cet homme n'avait qu'à ouvrir les bras et elle venait sans efforts, sans attendre, elle vanait à lui et ils s'aimaient, ils s'embrassaient…»[81] Ну да, он вдруг понял без слов подавляемую ярость Флоберовой ревности и признал ее за свою. «A lui toutes les joies, toutes ses delices à lui…» — Для него все радости, все удовольствия только для него! «A lui cette femme toute entière.» — Для него вся эта женщина с ее головой, шеей, грудями, телом, с ее сердцем, ее улыбками, ее двумя руками, которые обнимали его, ses paroles d'amour. A lui tout, amoi rien![82] Он легонько пошевелил ногой ее спящее тело, почти виновато из-за своих постыдных мыслей. Ох уж эта электростанция человеческих несчастий и радостей — влагалище! Сатклифф называл его «великим ящиком[83] для секса». Сколько же умственных усилий, сколько науки потребуется, чтобы контролировать его разрушительное действие? Констанс заговорила. Не открывая глаз, так что Блэнфорд не мог сказать наверняка, спит она или бодрствует:

— Вы видели, что сделал мальчик?

Да, он видел.

— Я была поражена, дрожь пробежала по моему телу. Я поняла смысл его решения, поняла, каким оно было трудным. Одно такое простое решение меняет всю жизнь. Я не преувеличиваю?

Она всхлипнула и опять заснула.

А произошло вот что: в маленькой церкви пришедшие, включая бабушку и слуг (она была великолепна в утреннем платье — прекрасном платье, ведь египтянки лучше всего выглядят по утрам, так было всегда), разделились на несколько групп; бабушка стояла в стороне от остальных рядом с мальчиком в его вечной матроске с «HMS[84] 'Мильтон'» на головном уборе… тогда как Констанс оказалась намного впереди и левее, она хотела видеть спокойное лицо своего возлюбленного, который был необъяснимо неподвижен. Неожиданно она услыхала стук маленьких ножек о каменные плиты и, повернув голову, увидела, что мальчик уже отошел от старой дамы и с заранее продуманной решительностью пересекает часовню, направляясь к ней. Он взял ее за руку, не глядя на нее, и после этого они вместе в сгущающихся сумерках смотрели на неподвижное тело в гробу, похожем на гондолу. Тем временем служба приближалась к концу. Распахнув руки, словно открыв птичью клетку, старая дама с любовью и отчаянием отпустила внука. Ее глаза были полны слез, но она улыбалась. Она осознавала важность происшедшего, как осознавала это Констанс. Трудно было удержаться от дрожи, но Констанс удавалось изображать спокойствие, пока она сжимала маленькую ручку, лежавшую у нее в ладони.

Это была новая роль, от которой Констанс некуда было деваться, — роль матери, пожалуй так, завещанная ей Аффадом. Неожиданный дар, причем такой дар, от которого не откажешься. После службы она подвела мальчика к старой даме и сдала с рук на руки, не произнеся ни слова. Однако обеим было тяжело дышать от избытка чувств, и обе понимали недвусмысленное значение поступка ребенка. Детали будут зависеть от обстоятельств. Выбор был сделан, и его следовало уважать. Констанс с трудом уняла дрожь, когда присоединилась к остальным в саду возле церкви, где пришедшие на похороны немного задерживались, не сразу отыскивая свои автомобили. Появился Кейд с письмом для Шварца из какого-то центра по делам беженцев.

Шварц глянул на напечатанный на конверте текст и что-то проворчал, убирая письмо в карман пальто, чтобы прочитать его на досуге. «Международный центр по делам беженцев», — пробурчал он, сердито глядя на Кейда. Теперь, когда война закончилась, весь мир представлял собой лагерь для беженцев. «Откуда оно у вас?» — подозрительно спросил он Кейда, и тот церемонно проскулил в ответ: «Оно пришло в Красный Крест, сэр. А так как я знал, что увижу вас тут, то и захватил его с собой, чтобы сэкономить время». Посланец вечности с телеграммой в руке — отравленной стрелой! Поначалу ему и в голову не пришло, что в конверте смертный приговор.

Констанс проснулась, когда явился нежданный визитер — загорелый юный гигант в форме со знаками отличия Королевской медицинской службы. Блэнфорд с необыкновенной теплотой поздоровался с ним, встретив его почти как брата, с которым давно не виделся. Это был Дрексел, молодой врач, оказавший ему первую помощь после несчастного случая в пустыне, стоившего жизни первой любви Констанс. В нем было столько доброжелательности, столько естественной теплоты, что Констанс была им очарована. «Брюс Дрексел!» Вот, значит, какой он. Молодой человек поздоровался с Констанс так, словно они были друзьями детства. Ему не терпелось оценить результат операций на бедной спине Блэнфорда, и он с большим интересом прочитал медицинскую карту.

— Вы были правы, — сказал Обри, — когда назвали мои испытания перенастройкой старого рояля, как раз это я испытываю на себе. Однако из piano à queue[85] они понемногу делают меня человеком. Есть реальная надежда, что в один прекрасный день я снова смогу ходить, хотя вряд ли у меня получится танцевать на балу. Ничего, без этого я обойдусь!

— Счастье, что вы сюда попали! — с укоризной произнес Дрексел и тотчас оборвал себя, подумав о погибшем и вспомнив, что он был мужем Констанс. Она поднялась и стала поправлять волосы, глядясь в большое зеркало, а Дрексел продолжал, но уже тоном ниже, словно его слова могли быть интересны только Блэнфорду. — Вы уже знаете? Война закончилась, скажем так, почти закончилась, и великаны, les ogres, собираются порвать с дипломатией, чтобы вернуться в Верфель, — помните, как мы мечтали об этом, когда плыли по Нилу? Мечтали о том, что будет après la guerre?[86] Думаю, это время потихоньку приближается. Старый шато в довольно плачевном состоянии, но мы можем постепенно его восстановить, и, наверно, это прозвучит романтично, но вам бы не хотелось удалиться от мира, если бы это было возможно? В любом случае, я отправляюсь в Прованс в качестве авангарда, чтобы прощупать почву для наших двух великанов. Они считают, что будущей весной мы сможем воплотить наш план в жизнь, став постоянным ménage à trois…[87]

Дрексел умолк, так как Констанс отвернулась от зеркала и выказала желание вступить в беседу. Почувствовав, что он смущен, она поспешила проговорить:

— Я знаю все о вашем плане, так как Обри рассказал мне, и мне нравится, что мы будем соседями. Но не слишком ли рано ехать туда?

— Немцы ушли, и все понемногу встанет на свои места. Великаны предполагают жить очень скромно на его пенсию, и у меня тоже кое-что есть. — Он улыбнулся, потянулся и встал на ноги. — Почему бы вам не приехать на Рождество и не провести его с нами? Впрочем, пока еще до этого далеко, так что можно и помечтать.

Поразительно, как это ни к чему не обязывающее предложение откликнулось эхом, породило отзвук в сознании Констанс. Словно открылась дверца где-то в дальнем углу, где хранились воспоминания. Прованс! Вернувшись в Женеву после изнурительного пребывания в Провансе во время войны, она постоянно говорила об отпуске. Так почему бы не ознаменовать приход мирного времени рождественским визитом?

— Звучит здорово, — не задумываясь, произнесла Констанс, и молодой человек, вздохнув, пожал плечами.

— Как бы там ни было, — проговорил он, обращаясь к Блэнфорду, — ваш-наш роман закончен. Теперь осталось только посмотреть, будем ли мы жить так, как вы написали, или придумаем что-нибудь другое. Вы согласны?