Эта встреча была тем ценнее для Мнемидиса, что придала ему уверенности в себе. Она не спровоцировала любопытства и прибавила ему самоуважения. Мнемидис даже рискнул подойти к полицейскому, стоявшему у ворот, и спросить у него, который час. Тот в смущении отпрянул от монахини, почтительно поздоровался с ней и ответил на вопрос. Итак, все в порядке. Со вздохом облегчения Мнемидис разрешил себе насладиться жизнью. Он прогулялся по аллеям, посетил выставку цветов в оранжерее, даже помог судить соревнование, написав свое мнение на листке бумаги и опустив его в ящик возле выхода. Потом отправился в другой конец парка, где посмотрел представление с Панчем и Джуди, показавшееся ему очень увлекательным. Он уже успел подзабыть, какими прекрасными бывают лица детей, когда те поглощены происходящим на сценической площадке. Тут можно заранее определить, каким станет ребенок, когда вырастет; достаточно заглянуть ему в глаза и мысленно наделить его своим интеллектом, и становится совершенно очевидно, что получится из малыша со временем. Мнемидису понравилось это упражнение, когда он, словно листая энциклопедию, всматривался в ребячьи лица. После этого был концерт, в основном романтической музыки, и его чуть не до обморока разволновали мелодии Штрауса и Делиба. Мнемидис вертел головой из стороны в сторону и закрывал глаза от удовольствия. Одновременно он нежно проводил пальцами по ножам, которые пока мирно прижимались к его бедрам.

У Мнемидиса было сколько угодно времени, по крайней мере, так ему казалось. И он мог позволить себе не спешить. Но когда его взгляд упал на телефонную будку, он немедленно вспомнил, что пока еще не знает точного адреса Констанс. Вскоре он отыскал его в разделе торговли и медицины и прочитал два раза, чтобы получше запомнить.

К ней он отправится, когда почувствует себя готовым совершить возмездие, ведь эта женщина дурно обращалась с ним как морально, так и физически. Мнемидис закрыл глаза, старательно запоминая адрес Констанс.

Вернувшись после своего сравнительно недолгого отсутствия, Констанс поняла, что в ее маленьком кругу не все по-прежнему. Неизменными были «одиннадцатичасовки» Тоби и Сатклиффа, однако компания «биллиардистов», как их окрестил Сатклифф, уже грозила превратиться в неформальный клуб, пополнившись новыми членами. Блэнфорд перебрался в инвалидное кресло с откидывающейся спинкой, которую он мог регулировать сам, если уставал или хотел поспать. Он обнаружил, что обстановка в клинике как нельзя лучше подходит для работы, а также что с Сатклиффом лучше спорить, когда он не очень сосредоточен и позволяет своим мыслям витать где-то далеко, не ожидая коварного выпада. Как ни парадоксально, самые интересные идеи приходили ему в голову, когда он думал о чем-то другом — они словно сами по себе сваливались на него неизвестно откуда: все художники испытывают нечто подобное, получая озарения как счастливый дар из внешнего пространства. К «биллиардистам» присоединился Макс, который странным образом чувствовал себя одиноко в Женеве и был рад возобновить старые знакомства. Он отлично играл в пул и, хотя стал йогом, не очень-то изменился, поэтому над ним добродушно подшучивали, а он был очень застенчив, всегда был таким, несмотря на крикливую униформу, придуманную лордом Галеном. Старый, мрачный, обветшавший бар обрел новую жизнь. Одряхлевший старик, которому было не под силу вести дела, позвал на помощь племянницу или невестку, тотчас предложившую съедобные блюда и лучшие марки виски и джина, чтобы завлечь посетителей. И это не замедлило дать плоды. Среди новых завсегдатаев были два секретаря, работавшие на Тоби, и даже Райдер, начальник Сатклиффа, который после несчастного случая с женой стал довольно много пить. Более того, он испытывал трепет, как он сам заявлял, перед все чаще встречающимися «артистами», тогда как сам он представлял собой «обыкновенного примитивного чиновника». Стоило ему заговорить о своих сомнениях, как Сатклифф грубо обрывал его. — Неправильное слово, правильно — аутисты. Мне известно, что животное не обучено приличным манерам и понятия не имеет о высокой культуре, тем не менее, оно готово мириться со своей вульгарностью. В положении парвеню есть свои преимущества, его не очень-то подпускают к себе люди, которые отравлены избытком культуры. На самом деле, бедняга художник, что старый пердюжник, принадлежит к вымирающим особям, и ему требуется уют некоей резервации. Его вознаграждения хранятся в тайне. Он принадлежит к Безвольному Меньшинству!

— О Господи! — в отчаянии произнес старый солдат. — Ну кому нужны подзаголовки?…

Но так плохо было не всегда, и обычно он утешался обществом вполне земного Феликса Чатто, который пронюхал об этих утренних неформальных сборищах и украшал их своим присутствием несколько раз в неделю. В Женеве не хватало по-настоящему приятных компаний, собиравшихся в неофициальной обстановке, а как раз это предлагал маленький прокуренный бар, несмотря на свою внешнюю ординарность и даже уродство. Да и уменьшавшееся в воздухе напряжение тоже было знаком того, что долгая военная агония близится к концу. В городе начали появляться новые типы организаций — военные, шпионские, подрывные организации сменились другими, призванными восстанавливать мирную жизнь. Слабая тень этой новой жизни расцветала среди руин. Но до чего же все были измучены. (Так думала Констанс.) Даже те, кто как будто ничего не делал, были поражены внешне незаметным нравственным истощением, неотделимым от войны. Ч до самой Констанс, то она ощущала и эту тяжесть, и тяжесть тех испытаний, которые ей с немыслимыми трудностями и сомнениями пришлось выдержать. А теперь в воздухе уже носились перемены, все вокруг распадалось, становилось другим. Скоро, мысленно говорила она себе, опять собираться в дорогу, в какую-нибудь дальнюю страну, воплощать в жизнь очередной проект. Останавливала лишь мысль о возвращении Аффада.

Сказать «останавливала» было бы не совсем правильно, так как в глубине души, где таилась ее любовь к этому человеку, она понимала, что далеко не все благополучно, но не знала, как с этим справиться; ведь то, что происходило, напоминало разрыв в электрической цепи и требовало внимания с обеих сторон. А если они далеко друг от друга? В этом-то и загвоздка. Чтобы разогнать тоску, Констанс стала больше времени проводить с Блэнфордом, бывало, всю вторую половину дня она болтала с ним, сидя на балконе или расположившись в кресле возле его кровати. Время от времени к ним присоединялся громоздкий Сатклифф, которому надоедало мокнуть в тумане на набережной. Было забавно слушать, как они бесконечно обсуждают «двойной концерт», то есть их роман, названный так Блэнфордом, который очень серьезно относился к форме романа и с неудовольствием воспринимал шутливые предложения Сатклиффа, например, придать ему вид переписки и посмотреть, насколько он от этого выиграет.

— А почему бы вообще не писать задом наперед? Тогда вы подписывались бы как ОРЕПСОРП, а я как НАБИЛАК. Для Просперо и Калибана это как обратная сторона луны, а мы все-таки более или менее контролировали происходившее. То есть Реальность, или ТСОНЬЛАЕР. Прибавить непроизвольных смешков и побольше сочных диалогов типа: «Ударим по пуншу, Подснап,[55] — то есть ПАНСДОП? Не возражаете, старина? Да плевать вам на это!» В таком enanteiodromion, когда все будет читаться наоборот, сама наша книга будет противоречить замыслу, более того, будет привлекательной лишь для чистых лингвистов с их грамматическими разборами во сне.

— Пожалейте читателей, — взмолилась Констанс. — В этом есть что-то нездоровое, шизоидное.

— Я умышленно выворачиваю роман наизнанку, как рукав, — сказал Обри.

— Тогда вернемся к началу, — предложил Сатклифф.

— Вернемся.

— Я вступал в отношения с такими людьми, как вы, даже намного хуже. Увы, безуспешно. А вырос я на простой пище, например на Айвенго и Прусте, который получал удовольствие от классически точной формы…