– А моего, к примеру, элстата у них нет и быть не может… – сказал Снерг. – Но если они услышали первый звонок, могут выдумать что-то новое? Ведь ваш следующий за поражением вашего сотрудника ход предугадать нетрудно.

– Но, Стах, – сказал Мозес. – Это же не андромедяне и не Сатана. Это земляне, с которыми происходит что-то непонятное и странное.

– Вы к тому, что меня там не съедят?

– Если хочешь, так. Они же сами тебя приглашали. Что если они не без умысла раскрылись именно перед журналистом?

– Почему же тогда они выставляют с планеты человека «Динго»? Не вяжется одно с другим.

– Не вяжется, – согласился Мозес. – Но это, повторяю, земляне. Свои. Наши. Не понимаю, что у них там творится, но это – кусочек Земли. Или оставался таковым до последнего времени. Что касается моих личных впечатлений… чувств парапсихолога…

– Стах видел картины, – торопливо вставил Сергачев. – Тот же эффект.

– Прекрасно, тогда он поймет. Не то. Не такое. Подобных ощущений я не испытывал ни на одной обитаемой планете. Я не могу проникнуть в суть.

– Блокада? – спросил Снерг. – Как в том эксперименте в Найроби?

– Нет. Что-то другое, не могу взять суть, но это не блокада. И временами… временами казалось, что я то ли лишился своих способностей, то ли не умею их применять – это дядюшка Мозес-то, давно изучивший свои возможности…

– Вы должны лететь туда, Стах, – сказал Сергачев. – И Шеронин с Пчелкиным пусть летят. И вообще кто угодно. Мы пока расписываемся в своем бессилии. Попробуйте вы, эмпирики.

– Ага, наконец и эмпирики на что-то пригодились, – сказал Снерг. – Эй, Томми, так тебя и сяк, уйди и не маячь, но – «мистер Аткинс, просим вас!» – когда зовет трубач. Каратыгин другого мнения об эмпириках.

– У него чисто технические задачи и сложности. Мне пора. Куда вы едете завтра?

– К попам, по их настоятельному приглашению.

– Это несерьезно, Стах. К чему вам эти богоискатели с компьютерами?

– Я обедал.

– Хорошо, день не в счет. Послезавтра я вас найду. До встречи.

– Припекло их крепко, – посмотрел ему вслед дядюшка Мозес. – Мой дядя Вилли как-то работал над поэмой вдали от цивилизации. Две недели он блаженствовал в хижине, витая в эмпиреях, но однажды к нему под кровать приползла вздремнуть очень молчаливая змеища. Стенка была хлипкая, и дядя Вилли смог проскочить насквозь. Ты думаешь: к чему шутить в такую минуту? Я уверен, то же самое подумала и змеища, когда дядя Вилли принялся пулять в нее сучьями. Ей-богу, до чего сейчас «Динго» похоже на дядю Вилли – дрыхло-дрыхло, и вдруг – змеища под кроватью…

– Мутно что-то на душе, – сказал Снерг.

– Брось. Эта тайна, я уверен, относится к разряду быстро познаваемых. Хотя бы потому, что в нее посвящено триста пятьдесят тысяч человек.

– Которые молчат, – сказал Снерг.

– А их спрашивали? Кто-нибудь сказал им: «Братцы, мы же из одной деревни, расскажите-ка, что у вас делается, почему воды в рот набрали?» Человек устроен так, не может не поделиться с другим и радостью, и печалью, нужно только уметь его разговорить. Может быть, и твои психологи-двойники появились, потому что им хотелось с кем-нибудь поговорить… А тебе нечем поделиться со старым толстым негром? Учти, я ведь тебя чую. Смурно тебе?

– Смурно, – сказал Снерг. – Стоишь на обочине, а что-то проносится мимо, как монор, что-то большое и ватное…

– Сумей найти свою станцию и сесть. Да ты ее уже нашел.

– Эльдорадо?

– Ну, не только. Как компонент, братец. Точнее не может выразиться старый колдун.

– Я так и не добился ответа в прошлый раз, в Найроби, – сказал Снерг. – Почему до сих пор не создана «Единая теория парапсихологии»?

– Видимо, по тем же причинам, по которым физиками до сих пор не создана единая теория поля. Не доросли пока. Не умеем… Ты знаешь, я тебе завидую немножко – видеть во сне прошлое… Это решит многие загадки. Все, что мы забыли, утратили…

– Лично я пока не видел ничего из ряда вон выходящего, – сказал Снерг.

– Ну, все еще впереди, так что не унывай. А ты знаешь, что мы сегодня вечером делаем? Твоя Алена пригласила старого толстого дядю Мозеса на пельмени.

– К сожалению, не могу должным образом ответить на тот обед…

Они расхохотались. Тогда в Найроби Снерг только на другой день узнал, что для фирменного блюда, которым их накануне угощали в деревне, повара лишили жизни трех змей. Правда, до того ему случалось отведать и анаконду, и «битву тигра с драконом», так что особого потрясения он не пережил.

– Об Алене, – сказал дядя Мозес. – Чую я, Стах, чую ее грустные и беспокойные мысли, связанные с тобой. Ты подумай.

– Волнуется из-за снов.

– Как знать, как знать… Вот дам я ей приворотное зелье, и женишься, как миленький.

– Дядя Мозес, я попросил бы вас…

– Ну не буду, не буду. А иногда, между прочим, полезно совать нос в личные дела. Что я могу поделать, если мысли из-за тебя у нее грустные, и оттого дяде Мозесу хочется петь грустные песни. – И он в самом деле запел, выстукивая ладонями по столику печальную ритмичную мелодию:

Он был странным человеком – дурашливый и мудрый старый толстяк, и странности выражались разными способами – и в том, что он всю жизнь пытался создать единую теорию парапсихологии, и в том, что он свято верил в реальное существование Шамбалы, как базы пришельцев, настолько, что устраивал три экспедиции в Гималаи (в первой Снерг участвовал); и в том, что он не держал дома телестены и видеофона, так что искали его через соседей, и стерео он ходил смотреть к соседям; и в том, что он серьезно считал, будто люди умели когда-то летать без всяких приспособлений; и во многом другом. Несмотря на все это, Снерг, как и многие, любил и уважал его – и за то, что дядюшка Мозес был умным и добрым, и за то, что жизнь, отданная бесплодным поискам, отнюдь не означает бесцельно прожитую жизнь…

Дядюшка Мозес любил покушать и умел покушать. Он уминал пельмени с маслом, уксусом, сметаной, горчицей, перцем и какой-то таинственной приправой, составлявшей кулинарный секрет его родной деревни (он привез в подарок большую банку), опрокидывал рюмочки ледяной водки и успевал при этом нахваливать хозяйку и рассказывать бесчисленные случаи из жизни своего дяди Вилли. Судя по ним, дядя Вилли двадцать четыре часа в сутки только тем и занимался, что без передышки попадал во всевозможные истории и влипал в уморительные неприятности. По слухам, он действительно существовал, был поэтом и смотрителем национального заповедника, но давно уже стараниями племянника превратился в фольклорный персонаж, сродни Ходже Насреддину и Хитрому Петру.

Телестену они включили и смотрели вполглаза какой-то приключенческий фильм – британские драгуны и кавалеристы Дана-Саиба гонялись друг за другом по горным тропам, гремели, рассыпаясь шелестящим эхом, выстрелы, звенели нелюдские вопли, нужно было спрятать клад, нужно было захватить клад, нужно было спасти принцессу, нужно было украсть принцессу, и над всем этим костюмированным переполохом отрешенно сверкали изначальные гималайские снега.

Дядюшка Мозес осторожно взял хрупкую, как снежинка, чашечку, отхлебнул кофе, подмигнул Снергу:

– Не забыл Канченджангу?

«Разве такое забывается?» – взглядом ответил Снерг.

Они сидели на камнях у разбитого мобиля, отхлебывали кофе из саморазогревающихся банок, за спинами среди обломков упрямо свиристел аварийный маяк, а со всех сторон нависали горы, горы, горы – слишком громадные, чтобы быть побежденными, слишком величественные, чтобы стать участливыми. И дядюшка Мозес угрюмо бормотал: «Слишком много снега даже для старого толстого негра…», а Снерг, которому тогда едва исполнилось двадцать два, испытывал лишь откровенный щенячий восторг. Это было восемь лет назад, это была первая экспедиция Мозеса в Гималаи, им еще предстояло понять, что бешеного энтузиазма и фанатичного упорства может не хватить для разгадки тайны…