«А-ндынь, н-ндынь…н-ндынь-нь-нь…н-ндынь-нь-нь…» — можно придумать еще одну легенду: альпинисты рассказывают страшилку про черного альпиниста, спелеологи — про ледяного собрата, а я придумаю историю про безумного шамана-оборотня — он рыкает на мототуристов медведем, а если испугать не удается, усыпляет их бдительность камусом, а потом их находят в лесу, одичавших и лишившихся разума…
Мне, кажется, светит именно такая перспектива, особенно, если я просижу тут до вечера. Надо чем-то заняться…
Я кипячу на костре воду, умываюсь, потом пытаюсь получше обустроить палаточный быт, раскладываю вещи… У нас очень много грязных вещей, есть сырые футболки в пакетах. Что-то я развешиваю в палатке, что-то пытаюсь посушить у костра..
В вещмешке я нахожу половину луковицы, которая осталась после вчерашнего ужина, я разворачиваю полиэтиленовый пакетик, и в нос бьет насыщенный, яркий запах свежего лука, — у меня сводит скулы от этого чудесного запаха и рот наполняется слюной. Я раздумываю весьма недолго, я не могу с собой совладать, это же издевательство, сунуть мне под нос эту пахучую, прозрачно-белую, хрустящую под пальцами половинку луковицы! Я воровато оглядываюсь и вцепляюсь в неё зубами.
Ничего вкуснее я в жизни не ела! Никогда! Ничего! О вы, глупые французские гурманы, платящие за какие-то мерзкие трюфели целые состояния! Вас просто надо лишить соли и специй и отправить на двадцать дней в северную тайгу, и вам самая обычная луковица будет дороже родового имения!
Луковица подмороженная и от этого необычайно сладкая и сочная, я проглатываю первый кусок, а потом начинаю откусывать понемножку и похрустывать тонкими листиками. Я её нюхаю — какой запах!
Преступление не остается незамеченным — с луковицей во рту меня застает Алексей.
— Ах ты, хомячок! — слышу я окрик, и вздрагиваю. Фу ты, напугал!
— Хочешь? Со вчера осталась, а я и забыла…
Он с сомнением смотрит на луковицу, потом отрицательно мотает головой.
— Не надо! Ешь…
— Вы уже близко?
Алексей странно кивает и невозможно понять, далеко или близко мотоциклы.
— Я переоденусь, промок. Есть там что-нибудь сухое? Дай.
— А что насчет мотоцикла?
Кажется, он скрипит зубами в ответ.
— Сперва вроде бы Будай согласился, а потом видать, перетерли с Мецкевичем, он уперся — и ни в какую! Он думает, что таким образом ты хочешь свой мотоцикл вытащить…
— Так пусть свой сюда вытащит, мне все равно, отцепим коляску, съездим в Кумору…
Ну, пусть хоть Олега отправит в Кумору, жрать-то что будут? — скорее всего, у нас еще остался килограмм риса и банка тушенки, но, наверное, это все. — А если бензин закончится? Мы хоть канистру бензина сюда привезли бы…
В этом моем предложении есть смысл — продукты еще можно притащить на себе, канистры с бензином на себе не попрешь — мы не в той физической форме, чтобы канистры таскать.
— Я думаю, он решил так, — Алексей тяжело вздыхает, он уже окончательно измотан и не хочет тратить силы на разговор, — или все мотоциклы вытащим, или пусть все пропадают…
— А если оставить понты и подумать? Пусть хоть Женькин мотик вытащат, чего парню-то страдать!
— А-а… — Алексей раздраженно машет рукой, и ругается. Он очень много ругается в этом походе. Впрочем, и я от него в этом деле не отстаю.
Я шарю в «Манараге», достаю сухие джинсы, вытаскиваю свое трико.
— Вот, — я почти насильно заставляю надеть Алексея теплое трико, он отказывается, уверяя мне, что ему не холодно, но руки у него холодные и ноги — тоже. Пока он переодевается, я пытаюсь растереть ему ступни, отдаю свои теплые носки и резиновые сапоги — в его черных сапогах вода, да и стельки он так и не нашел. Я вообще не понимаю, как можно ходить без стелек — там же пустая подошва с перегородками. Но он отказывается от моих сапог и одевает кроссовки, мотивируя это тем, что все равно сверху химзащита.
— Мы уже скоро, — говорит он и снова уходит.
Я снова сижу на пороге палатки: сама внутри — снаружи только ноги и голова, смотрю на снующих в траве пищух, слушаю их свист и снова слышу жутковатый вой шаманского камуса. Я затыкаю уши пальцами, но звук — сильнее. Он — в голове, кажется, в самом мозгу что-то звенит, гудит и никак не хочет затихнуть. Видно, здорово я разозлила своим присутствием хозяина бурхана. А может, злой дух давно не видел женщин?
— Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-у-у-у… Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-ы-ы…
Я сморю вверх, на гору — её сверху съела туча, обкусала высокие пихты и даже кусты умудрилась кое-где обглодать: их нет — только серенький, почти бесцветный туман на месте верхушек. Странное это место — словно проклятое, только вот кто и когда его проклял? Тут уж поневоле начнешь верить в местных злых духов. Теперь мне, например, кажется, что звук идет сверху, с горы. А еще мне все время кажется, что за мной кто-то наблюдает…Я даже знаю, где он, этот кто-то, спрятался. Вон там, на склоне, за пригорком, где стоит сухая лиственница. Держу пари, он там…
Я долго смотрю в это место, очень долго, а потом я слышу рев — он совершенно точно идет сверху. Звук раздается высоко над рекой, отражается в ущелье, гасится о поверхность бурлящей воды, и теперь я уже вообще ни в чем не уверена — быть может, это рев реактивного лайнера, который летит где-то на высоте десяти тысяч метров над тайгой? Хотя какие здесь самолеты? Если только из Иркутска на Якутию борт идет… Да и то — вряд ли… Звук слишком короткий — он быстро гаснет, и я уже даже не верю, что его слышала, зато снова раздается нервное гундение камуса…
Может, это комары? Нет, их здесь немного. Чертовщина, да и только!
Я иду смотреть на реку — вода опять заметно прибыла, река вспенилась, и вода в ней теперь совсем мутная…
И вдруг — о радость! — я вижу неясный желтенький свет фары. Я не знаю, зачем её включили, разве что из озорства, но это — совершенно точно — мотоцикл! Чей только? Я почти ничего не вижу — серо-зеленые дождевики сливаются с водой, с листвой, к с камнями. Наконец-то! Я верю, что осталось немного, совсем чуть-чуть и первый мотоцикл, неважно чей, главное — первый, выйдет на прибрежный песок Срамной…
Это надо видеть. Я быстро осматриваю окрест. Куда можно залезть, чтобы было видно? Мой взгляд падает на камень бурхана. Точно! Я поднимаюсь на камень, отсюда хорошо видно, что мотоцикл синий — либо Будаевский, либо Мецкевича, а, может, это мотоцикл Кравчука с его съеденной «собачкой»? Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть, я сама вся тянусь вверх и вперед, мне надо видеть, я хочу все видеть, ну почему я почти ничего не вижу!
Мои ноги разом соскальзывают с камня, и я лечу назад… Ни о чем не успеваю я подумать за время полета, хотя, как кажется моему несчастному встряхнутому мозгу, времени предостаточно. Сзади меня гладкий песок, утоптанный десятками ног и колес, и только один-единственный гладкий камень торчит из песка, словно шило.
Он попадает мне точно на поясницу, и я начинаю кататься от боли по мокрому песку.
Я не могу даже вдоха сделать, так больно. Я не кричу — зачем кричать, все равно рядом никого нет… Черный камень нагло торчит из земли и, кажется, даже смотрит на меня. Я съеживаюсь на холодной земле, поджав ноги и руки, боль не уходит, она просто растекается по телу, и спине становится горячо. Я с трудом, помогая себе руками, встаю. Из глаз текут слезы. Да что же это такое? Да сколько же можно? Я пытаюсь сделать несколько шагов, по пояснице разливается огонь. Я стискиваю зубы — ничего, терпеть можно. Уже все до кучи, и все — мне. Да уж лучше мне, ведь это я во всем виновата… Во всем, во всем…
Я вздрагиваю — из кустов показывается Юрка Будаев, он сосредоточенно смотрит на меня, в руке у него рюкзак.
— Ну что, скоро? — спрашиваю я его, но он отрицательно качает головой и смотрит мимо.
— Нет, все… вода прибыла, не успели, — его ломающийся голос звучит обреченно.
Я ковыляю к реке, держась за поясницу и подволакивая ногу. И понимаю, что это — в самом деле, все.
Срамная взбеленилась, словно я залезла на бурхан и этим оскорбила её самые лучшие, самые заветные чувства. Её грязно-желтая, мутная вода, с налету бьет в берег и уносится в сторону, вниз, «бетономешалка» гудит от напора воды, кажется, даже камни внутри её шевелятся. Что это? Я вынуждена отступить на шаг — сапоги заливает.
