Все было как прежде, и как прежде солнце медленно ползло по выгорелому желтушному небу, с каждым часом сильнее раскаляя пристанционные пути, ржавые цистерны и пыльный гравий.

Дубровин сидел в тени контейнера, опершись спиной на горячее колесо шестиосной платформы.

Грузовой двор был пуст и тих.

Месяц назад значительный участок полотна километрах в сорока от города был разрушен, в результате чего железнодорожное сообщение между Хуррамабадом и остальным миром прервалось. Говорили, что это было дело рук оппозиции. Дубровин не понимал, что это за оппозиция, — ведь власть коренным образом переменилась, а оппозиция осталась прежней; следовало, вероятно, заключить, что это была оппозиция всему.

Прищурившись, он перевел взгляд на облезлые ворота пакгауза. Меловая надпись на воротах давно была знакома до последней закорючки. Буквы разъезжались и прыгали то вверх, то вниз, как будто выводил их пьяный. Зато восклицательный знак был прямым и жирным, а точка под ним — величиной с яблоко сорта «хубони».

Вздохнув, он отвернулся, обхватил руками колени и снова стал следить за щенком. Щенок был черным, большим и очень тощим, однако по своей волкодавьей породе выглядел все-таки увальнем, смешно встряхивал лобастой башкой с рублеными ушами и что-то вдумчиво вынюхивал у задней двери убогой вокзальной забегаловки метрах в сорока от путей.

— Э, кучук! — негромко крикнул Дубровин. — Иди сюда! Ин чо бьё! Саг!..

Щенок извинительно вильнул обрубком хвоста, но к Дубровину не пошел.

— Ну и черт с тобой, — сказал Дубровин, снова опираясь о колесо. — Была бы у меня колбаса, так небось прибежал бы…

Дверь со скрипом распахнулась.

Повар Кулмурод стоял на пороге, задумчиво поскребывая ногтями небритую щеку. Его не зря называли Кулмурод-кульча. Сравнение с лепешкой портили только вечно сощуренные узкие глаза да жидкие усы.

Должно быть, щенок интуитивно понимал, что в руках именно этого приземистого человека в грязном белом халате на голое тело сосредоточена главная власть. Поэтому он плясал у его ног, не осмеливаясь, впрочем, их коснуться, преданно повизгивал, приседал и вилял хвостом так, что тощий зад ходил ходуном.

Повар вздохнул, соболезнующе покачал головой и скрылся, чтобы тут же появиться снова с большой кастрюлей в руках.

Щенок восторженно заюлил.

— Ма! ма! — ласково улыбаясь, сказал Кулмурод.

Он почмокал губами и выплеснул на щенка кипяток.

Дубровин ахнул, напрягся… но мгновенно пересилил себя — схватился за рельс, задавил в глотке вскрик, зажмурился, отворачиваясь от щенка, который визжал и катался по земле, поднимая серую пыль.

Хрипло хохоча, повар победительно потряс над бритой башкой пустой кастрюлей и пропал за дверью.

Щенка уже давно не было видно — должно быть, забился в какую-нибудь вонючую щель подыхать или зализывать раны, — а Дубровин все сидел, съежившись от унизительного желания занимать как можно меньше места.

Ах, ведь если бы поезд отправился днем раньше! Если бы днем раньше!.. Так нет же, угодил в самую точку: уже качнулся состав, уже тронулся, уже Дубровин почувствовал, как сдавливает ему сердце страшная, невыносимая боль отторжения, отмирания… но поезд встал… а потом снова суставчато дернулся и покатил назад… — благо, что и отъехали-то всего метров триста, не больше, — по радио передали, что разрушены пути.

Он судорожно, со всхлипом вздохнул.

Да ладно, ладно!.. Все кончается, кончится и это. В один прекрасный миг все вдруг забегают, засуетятся… как из-под земли появится заполошенный Муслим, ломано крича: «Сансаныч! Все-е-е-е-е! Дава-а-а-ай! Поехали! Начальник говорил — шпалы положили, рельсы положили, костыли забили, тамом! Тепловоз дают!..» Будет суетиться и тормошить, утирая пот, и хоть никакой спешки нет — какая спешка, если и так все давным-давно готово, — а все же устроит необыкновенную суматоху… И чем отчетливее Дубровин представлял себе его счастливую круглую рожу, губастый рот, распяленный радостным воплем, чем яснее видел собственную глупую улыбку, с которой он, обдирая ладони и оскальзываясь, торопливо взбирается на борт платформы, тем отчего-то тоскливее ему становилось, и в конце концов он помотал головой, отгоняя видение.

И опять вдруг полыхнуло в мозгу, обожгло глаза, выжало слезу — ах, какие же все-таки сволочи! Выгнали! Выгнали, как собаку!..

Пока крутился со сборами-разборами, со всей той бездной суматошных мелких и крупных дел, которые следует добросовестно исполнить взрослому человеку, чтобы хотя бы с минимумом скарба перекочевать в другую страну, эта простая мысль не приходила ему в голову. А потом, когда уже черта была подведена, когда все окончательно рухнуло и осталось за спиной, когда уже и поезд содрогнулся, разрывая ему сердце, и тронулся!.. и покатил, унося его к чертовой матери в Россию!.. и когда затем все снова замерло, а время превратилось в тягучую, тяжелую субстанцию, невыносимо медленно стекающую под колеса намертво застывшей на солнцепеке платформы, — вот тогда у него появилась возможность подумать, и он понял — сволочи!.. да, просто сволочи!.. ведь выгнали, как собаку!.. спасибо еще, не полили кипятком, как этого несчастного щенка…

А попробуй сунься, чего-нибудь скажи — зарежут к чертовой бабушке и худого слова не скажут!.. Им чего! Им сейчас самая воля!..

Думать об этом было так больно, что Дубровин закашлялся, замотал головой, рывком поднялся, с отвращением посмотрел на раскаленную до ртутной белизны площадь грузового двора, потом взглянул на часы. Время остановилось.

Он неторопливо прошел вдоль состава. Поезд наполовину состоял из платформ, груженных контейнерами. Кое-где между контейнерами были натянуты куски брезента или просто какие-то тряпки. В их тени сидели люди, и Дубровин кивал им, проходя.

— Сансаныч! — крикнул ему Сережа Боровский. — Ты пешком, что ли, решил?

— Пешком… — ответил Дубровин. — Сколько сидеть? Пора в Россию!..

И хотел засмеяться, да как-то не получилось — так, скривился только да гыкнул.

Временами он чувствовал, что ему давно уже не хватает ни самообладания, ни оптимизма и завидовал тем, кто находил в себе силы шутить и смеяться. Впрочем, подчас, наоборот, шутил и смеялся, а они становились мрачными, — тут не угадаешь, когда какая волна накатит…

Дубровин дошел до первого вагона, выставившего вперед сцепное устройство, словно короткий тупой палец, упрямо указывая им туда, где над сухой желтой травой струилось марево, а за маревом, за степью, за горами и реками лежала та самая Россия. Постоял возле него, приложив руку ко лбу, вздохнул и побрел назад.

Он плохо представлял себе, что такое Россия. Нет, слово такое существовало всегда — и даже еще когда Союз… и раньше… наверное… Слово было, но за ним не вставало ничего, кроме картинки то ли из букваря, то ли из другой детской книжки: облака, лужок, коровки… тихая речушка вдалеке…

Он был еще мальчиком, когда на окрестности Хуррамабада в конце января навалился, будто небесная кара, жгучий двухдневный мороз, — обрушился, намертво сжигая виноградники, с треском раскалывая стволы персиковых деревьев… Гулял анекдот: «Зачем такая зима? Чтобы таджики не забывали, что есть Сибирь, а русские помнили, что у них есть родина!» Вот эта «родина», стало быть, и была Россией.

Помедлив, он все-таки свернул к забегаловке и тут же почувствовал, как начинает колотиться сердце.

— Салом! — с натугой, но весело сказал он, распахнув дверь. — Как дела, Кулмурод?

— А! — сказал повар. — Спасибо, как ты?

— Отлично! — ответил Дубровин. — Лучше не бывает! Главное — не холодно! А, Кулмурод?

Тот пожал плечами.

— Ты зачем же собаку ошпарил? — спросил Дубровин и безрадостно захохотал, щурясь и хлопая повара по плечу. — Зачем, а? Чем тебе собака помешала?