— Джек? — позвала она.

— Извини, что я тебя разбудил, — отозвался он.

— Ничего. Ложись в кровать.

Он вернулся в спальню, но не лег. Вместо этого он присел в халате — в темноте вырисовывался лишь его согбенный силуэт, и долгое время в тишине дома раздавалось лишь его нудное покашливание.

— Это не я, детка, — выдавил он наконец из себя. — Нет, это не я.

— Что значит — не ты? А кто же тогда?

— Господи, если бы ты знала меня, когда я работал над первой книжкой и даже над второй. Вот тогда это был я. От меня веяло силой. Я знал, что делаю, и делал это, а все остальное прилагалось. Я не хныкал, не рычал, не вопил и не дергался постоянно. Я тогда не был человеком без кожи, озабоченным тем, что люди обо мне думают. И вообще… — он понизил голос, словно давая понять, что сейчас раскроет главную, убийственную правду, — я не был сорокатрехлетним.

С приходом весны стало как-то полегче. Много дней подряд над головой синело чистое небо, на полях и даже в лесу сходил снег, и как-то утром, перед отъездом на занятия, Джек ворвался в дом с известием, что во дворе пробился первый крокус.

Каждый день, под вечер, они теперь долго гуляли — по грунтовой дороге, лугами, под сенью высоких деревьев. Хотя оба в основном хранили молчание — Джек обычно шагал в глубокой задумчивости, голова опущена, руки в карманах, — для Эмили эти прогулки вскоре стали чем-то поистине важным. Они вызывали у нее такое же воодушевление, как у него — выпивка по возвращении домой. Каждый раз она с растущим нетерпением ждала минуты, когда она наконец наденет свой замшевый пиджак и подойдет к Джеку со словами:

— Не хочешь прогуляться?

— Прогуляться, — повторит он и с видимым удовольствием бросит карандаш. — Слушай, отличная идея.

Эти прогулки сделались еще увлекательнее, после того как от соседей им досталась собака, бело-коричневый нечистокровный терьер по кличке Синди. Она бежала вприпрыжку рядом с ними или наматывала вокруг них круги, показывая себя во всем блеске, или убегала в поле, чтобы там рыть норы.

— Гляди, Джек, — сказала Эмили, хватая его за локоть. — Она залезла в трубу под дорогой. Кажется, она собирается проползти ее насквозь! — Когда же собака, вся грязная и дрожащая, выскочила из противоположного отверстия, Эмили захлопала в ладоши. — Молодец, Синди! Умница! Хорошая собака! Джек, правда, это было здорово?

— Да уж.

Один из ветреных апрельских дней особенно им запомнился. В тот день они забрели дальше обычного и, возвращаясь назад широким, изрезанным бороздами полем, усталые, но взбодренные, вышли к одинокому дубу, который, подобно мощной кисти с раскрытой пятерней, устремлялся в небо. Притихшие, они замерли в его тени, глядя вверх сквозь голые ветви, и эта идея родилась в голове Эмили, как они потом вспоминали. Она сняла замшевый пиджак и бросила его на землю. С улыбкой на губах, смотря в упор на Джека, — в эти минуты, когда ветер трепал его челку, он показался ей весьма красивым, — она начала расстегивать пуговицы на блузке.

В считаные секунды оба разделись и оказались на коленях, в объятиях друг друга. Затем он опустил ее на влажную землю, приговаривая: «О детка». Оба понимали, что если кто-то рискнет приблизиться к этому священному месту, Синди тут же поднимет лай.

Спустя полчаса, когда они уже были дома, он поднял смущенный взгляд от стакана с виски и сказал:

— Bay. Это было… нечто.

— Знаешь, — она опустила глаза, чувствуя, что краснеет, — какой смысл жить в деревне, если не устраивать себе хотя бы изредка подобные приключения?

Весь следующий месяц почти непрерывно лил дождь. Дорожка от входной двери до машины была усеяна мертвыми земляными червями. К оконному стеклу прилипали прошлогодние листья, тут же смываемые потоками воды. Эмили часами сидела у венецианского окна, иногда читая, а чаще просто глядя на дождь.

— Что ты там видишь? — спрашивал ее Джек.

— Ничего особенного. Так, думаю.

— О чем же ты думаешь?

— Сама не знаю. Надо съездить в прачечную.

— Успеется. Если тебя что-то беспокоит, я хочу знать.

— Нет, ничего не беспокоит.

Она встала, чтобы пойти собрать вещи в стирку. Уже на обратном пути, когда она проходила мимо его рабочего стола с тяжелым баулом, он поднял глаза:

— Эмили?

— Мм?

Полуулыбка на лице этого сорокатрехлетнего мужчины на мгновение превратила его в беспомощного ребенка.

— Ты меня еще любишь?

— Ну разумеется, — ответила она и сняла с вешалки дождевик.

В конце весеннего семестра он объявил, что книга, в сущности, закончена. Но в его словах не звучали триумфаторские или хотя бы счастливые нотки.

— Понимаешь, я еще не готов отослать рукопись в издательство, — объяснил он. — Важная часть работы, я считаю, сделана, однако кое-что надо подсократить, кое-что подправить. Я думаю, будет правильно подержать стихи до сентября и за лето довести их до кондиции.

— Что ж, — одобрила она, — у тебя впереди целых три месяца без студентов.

— Вот именно. Только я не хочу оставаться здесь. Жара несусветная, все разъедутся. А знаешь, сколько у нас денег в банке? На эти деньги мы можем куда-нибудь махнуть.

В голове у нее промелькнули две картинки: морской прибой, разбивающийся о скалы, белый песок, словом, Восточное или Западное побережье, и горная гряда в облаках, красных от закатного солнца. Интересно, любовь на пляже или в горах будет покруче, чем под айовским дубом?

— И куда же ты хочешь махнуть? — спросила она.

— К этому я и веду, детка. — То, как он на нее посмотрел, напомнило ей отца в рождественское утро, когда они с Сарой в нетерпении разрывали красивую оберточную бумагу на подарках, и под ней обнаруживалось именно то, чего они так жаждали. — Как ты насчет Европы?

Они летели гораздо быстрее, чем крутилась Земля, и в аэропорт Хитроу вывалились из самолета в семь утра очумелые, шатающиеся, с воспаленными красными глазами от недосыпа. По пути в Лондон смотреть было особенно не на что — все равно что ехать из Сент-Чарльза в Нью-Йорк, — а в дешевой гостинице, рекомендованной им турагентством, они увидели множество таких же усталых и сбитых с толку туристов.

Джек Фландерс жил в Лондоне вместе с женой вскоре после войны, и сейчас он то и дело повторял, как сильно здесь все переменилось.

— Город весь американизировался. Мы в этом повсюду легко убедимся. — Исключение, кажется, он делал только для метро. — Ты сама увидишь, насколько оно лучше нью-йоркской подземки.

Он привез ее в «свой район» — туда, где Фулем-роуд рассекает Южный Кенсингтон и Челси. Бармен в старом пабе его не узнал, и только после того, как Джек обратился к нему по имени и они обменялись рукопожатием, бармен разулыбался, но по тому, как он отводил глаза в сторону, было ясно, что это радушие показное.

— Я слишком стар, чтобы обращать внимание на то, узнал ли меня какой-то придурочный бармен, — заметил Джек, пока они пили теплое пиво за угловым столиком, подальше от посетителей, игравших в дартс. — И вообще, терпеть не могу американцев, приезжающих домой с пошлыми рассказами о прелестных английских пабах. Пошли отсюда.

Он привез ее на улочку, к мрачноватому дому, где они когда-то снимали квартирку в подвальном этаже, и, оставив ее у обочины, подошел поближе. Пока он долго стоял в раздумье перед домом, Эмили от нечего делать посматривала по сторонам. Улочка была такая тихая, что она слышала легкий стрекот и переключение механизма, регулировавшего работу светофора на углу. Она понимала, что глупо выходить из себя, — может, он сейчас обдумывает новое стихотворение? — но от этого терпения не прибавлялось.

— Дурак, — наконец пробормотал он, возвращаясь к ней. — Ох уж эти воспоминания. Не стоило мне сюда приезжать, детка, только зря расстраиваться. Давай-ка выпьем. Чего-нибудь покрепче.

Но все пабы уже позакрывались.

— Ничего, — успокоил он ее. — За следующим углом есть клуб, называется «Передничек». Когда-то я был их постоянным членом, так что они нас наверняка пустят. Не исключено, что я там встречу старых знакомых.