Как-то раз, осенью, их оставили в доме Кларков. Они прихватили с собой бумажных кукол на случай, если их предоставят самим себе, что казалось более чем вероятным, — у Кларков было трое мальчиков, — но миссис Кларк предупредила старшего сына, одиннадцатилетнего Майрона, что он должен выступить настоящим хозяином, и тот отнесся к своим обязанностям со всей серьезностью. Весь день он распускал перед ними хвост.

— Эй, гляньте! — кричал он. — Смотрите!

На задворках стоял турник, и Майрон выделывал на нем кульбиты. Разбежавшись так, что пузырилась рубашка, вылезшая из-под свитера, он подпрыгивал, хватался руками за железную перекладину и, продев между ними ноги, так что жердь оказывалась под коленками, повисал вниз головой; потом он снова дотягивался до перекладины и, сделав кувырок назад, соскакивал на землю, подняв столб пыли.

Позже он затеял во дворе хитроумную военную игру вместе с младшими братьями и сестрами Граймз. Потом они смотрели коллекцию марок, а когда снова вышли на крыльцо, то стали думать, чем бы еще себя занять.

— Слушайте, — сказал Майрон, — а ведь Сара чуть-чуть не достает макушкой до турника. — Он был прав: каких-то полдюйма. — Ты разбежишься и на полном ходу проскочишь под перекладиной. Здорово придумал?

Он отмерил метров тридцать и вместе с Эмили отошел в сторонку. И Сара помчалась с развевающимися на ветру волосами. В тот момент никому не пришло в голову, что бегущая Сара будет повыше стоящей Сары, а когда ее младшая сестра сообразила, было уже поздно. Железяка припечатала Сару аккурат над самым глазом — дзынь! (этот звук Эмили вовек не забудет), и в следующую секунду, залитая кровью, она уже с воплями каталась по земле.

Все, кто был этому свидетель, помчались в дом, а Эмили со страху надула в штаны. Миссис Кларк, увидев Сару, разахалась, потом завернула ее в одеяло (ей доводилось слышать, что с жертвами несчастных случаев иногда случается шок) и повезла в больницу, усадив Эмили и Майрона сзади. К тому времени Сара уже успокоилась — она вообще была не из плаксивых, — зато Эмили разревелась не на шутку. Она прорыдала всю дорогу и продолжала рыдать в приемном отделении неотложной помощи, куда три раза выходила миссис Кларк, чтобы сообщить им очередное известие: «Перелома нет»… «Контузии нет»… «Наложили семь швов».

Когда они вернулись домой («Я никогда не видела, чтобы так героически переносили боль», — повторяла всем миссис Кларк), Сару уложили на диван в затемненной гостиной. Ее опухшее лицо сделалось багрово-синим; полголовы, вместе с пострадавшим глазом, было забинтовано, а поверх повязки положили лед, завернутый в полотенце. Мальчики ушли играть во двор, но Эмили наотрез отказалась покидать гостиную.

— Солнышко, иди поиграй с ними, — сказала ей миссис Кларк. — Твоей сестре нужен отдых.

— Ничего, — голос Сары звучал странно и как будто издалека, — пусть побудет здесь.

Словом, Эмили позволили остаться, и правильно сделали, потому что, если бы ее попытались увести насильно, она бы стала отбиваться руками и ногами. Она стояла возле дивана, на каком-то ужасном коврике, кусая мокрый кулак. Она уже не плакала, а просто молча смотрела в полутьме на распростертую сестру, и ощущение горькой потери накатывало на нее волнами.

— Все хорошо, Эмми, — снова откуда-то издалека донесся голос Сары. — Все хорошо. Не расстраивайся. Пуки скоро вернется.

Глаз не пострадал — Сарины большие темно-карие глаза особенно эффектно смотрелись на лице, которое со временем сделалось поистине красивым, — но навсегда останется тонкий голубоватый шрам от брови до века, как будто кто-то в нерешительности чиркнул карандашом, и всякий раз при виде его Эмили вспоминала, как стоически ее сестра переносила боль. А еще этот шрам напоминал ей снова и снова о ее собственной панике и необъяснимом страхе остаться одной.

Первые сведения о сексе Эмили получила от Сары. Посасывая апельсинные леденцы на палочке, они качались в сломанном гамаке во дворе своего дома в Ларчмонте, Нью-Йорк, — еще один из окрестных городков, где они успели пожить после Тенафлая, — Эмили слушала сестру, и ее воображение рисовало противоречивые, чтобы не сказать пугающие картины.

— Ты хочешь сказать, они вставляют его прямо вовнутрь?

— Ага. До самого конца. И это больно.

— А если он не войдет?

— Войдет, можешь не сомневаться. Они свое дело знают.

— А потом?

— А потом у тебя рождается ребеночек. Вот почему этим можно заниматься только после свадьбы. Хотя помнишь Элен Симко из восьмого класса? Она это проделала, и, когда у нее начал расти живот, ей пришлось уйти из школы. И где она сейчас, неизвестно.

— Элен Симко? Ты уверена?

— Точно тебе говорю.

— Но зачем она это сделала?

— Этот парень ее совратил.

— Что это значит?

Сара вдумчиво пососала свой леденец на палочке.

— Ты еще маленькая, не поймешь.

— Неправда… Сара, ты сама сказала, что это больно. Зачем же она тогда…

— Больно, да, но и приятно тоже. Например, когда ты моешься в ванне или просто потрешь себя в этом местечке, ты разве не чувствуешь?..

— Мм… — Эмили, смутившись, опустила глаза. — Понятно.

Она нередко говорила «понятно», когда ей многое было не до конца понятно, — как, собственно, и Сара. Например, они не могли взять в толк, зачем их мать так часто переезжает, — только успели обзавестись друзьями, как уже должны сниматься с места, — однако лишних вопросов не задавали.

Вообще понять Пуки было мудрено. «У меня от моих детей секретов нет», — с гордостью заявляла она другим взрослым… и тут же понижала голос, чтобы девочки не услышали того, что не было предназначено для их ушей.

В соответствии с условиями соглашения о расторжении брака Уолтер Граймз навещал дочерей два-три раза в год в том доме, который они на тот момент снимали, и, случалось, оставался ночевать на софе в гостиной. В рождественскую ночь, когда Эмили было десять лет, она никак не могла уснуть: снизу — редкий случай — доносились родительские голоса, никак не умолкавшие, и, так как ей хотелось понять, что же там происходит, она повела себя по-детски — стала звать маму.

— Что случилось, дорогая? — Пуки зажгла свет и склонилась над ней, обдав запахом джина.

— Живот болит.

— Дать тебе бикарбонат?

— Нет.

— Чего же ты хочешь?

— Не знаю.

— Давай без глупостей. Сейчас я тебя получше укрою, а ты вспомни, какие чудесные подарки ты получила на Рождество, и быстро уснешь. Больше меня не зови, договорились?

— Ладно.

— У нас с папой очень важный разговор. Мы с ним обсуждаем вещи, которые нам следовало обсудить давным-давно, зато теперь мы пришли к новому… пониманию.

Она смачно чмокнула дочь, щелкнула выключателем и поспешила вниз, где бесконечный разговор продолжился, а Эмили лежала без сна, накрытая волной сладкого счастья. Пришли к новому пониманию! Сразу за этими словами, если бы их произнесла в кино разведенная мать, зазвучали бы мощные финальные аккорды, предшествующие затемнению.

Но следующее утро ничем не отличалось от всех предыдущих: за завтраком папа держался тихо и вежливо, как посторонний человек, Пуки избегала встречаться с ним взглядом, а потом он вызвал такси, чтобы его отвезли на железнодорожную станцию. Вначале Эмили подумала, что он поехал в город за вещами, но ближайшие дни и недели развеяли эту надежду. Спросить у матери ей не хватило духу, и с Сарой на эту тему она не заговаривала.

У обеих девочек был неправильный прикус, или то, что на языке подростков называется «рот как у Бабы-яги», но у Сары с этим было совсем плохо: в четырнадцать лет у нее с трудом смыкались губы. Уолтер Граймз согласился оплатить врача-ортодонта, а это значило, что раз в неделю Сара теперь ездила поездом к отцу в Нью-Йорк, где ей корректировали скобки. Эмили ревновала и к ортодонтии, и к самим поездкам, и Пуки пришлось объяснять, что их обеих сразу отцу не потянуть, поэтому ее черед придет позже.