– Да не мучача, – строго поправил Василия старший товарищ. – Ты же хотел про росетт электрико узнать?

Эусебио облизнул вмиг запёкшиеся губы и запел как соловей в садах под Куаликаном, где семейство Далмау вот уже семьдесят лет держало винокуренное производство. В несколько секунд он рассказал им и про мучачу, и про Мигеля, который велел держать её здесь и никуда не выпускать, и про то, как она сбежала, пока он спал, оставив свою одежду рядом с кроватью, сотворив из одеяла подобие собственного спящего тела, так что он обнаружил её побег когда она была уже чёрт знает где, и про записку, в которой она написала, что уехала по срочному делу, но вернётся, когда дело сделает, чтобы принять судьбу, которую уготовили ей соратники. И про то, что он решил её дожидаться и тревоги не поднимать, никому не звонить, тем более резкому парню Мигелю, который и пристрелить мог сгоряча: вдруг и правда девка вернётся. Она же сумасшедшая, так что вернётся наверняка. Такую вот лавину информации Эусебио Далмау вывалил на головы непрошенных гостей. Только об электрической розетке потомственный винокур не обмолвился ни словом.

– Здорово, – констатировал Абрамыч, выслушав исповедь незадачливого борца за счастье маньянского народа. – Действительно здорово. Даже розетку искать не пришлось. Скоро они, Вась, вообще тебе на слово будут верить.

– А то, – самодовольно ответил Василий, засовывая паяльник в чехол. – Даже подкагонить не пришлось фраерка – открыл шлюзы, шлифер причудливый[69]…

– Убрать-то его-таки тебе придётся, Вась…

– Ясен конь, Абрамыч. Гумза шары погонит моментально. Кралю нашу его кореша завтра же на перо подпишут[70]…

– Василий, Василий, – сморщился Абрамыч. – Когда же ты, наконец, избавишься от этой фени и начнёшь говорить как все цивилизованные люди говорят…

Василий смутился. Он втянул голову в плечи и переступил с ноги на ногу.

– Ну, действуй, – сказал Абрамыч. – Да тихо, без стрельбы. А я пока тут проверю кое-что. Да арсенальчик ихний заодно конфискую.

Увидев, что один из bandidos потащил оружие к своей машине, а другой остался, Эусебио Далмау задёргался, поняв, что в его жизни наступил весьма решительный момент. Помирать не хотелось. Это пугало. Эусебио не состоял со смертью в близких отношениях, потому что своей рукой в жизни никого пока не убивал. Таскать с места на место бомбы да пушки, которые кого-то потом убивают, дружить с теми, кто убивает, – ведь не значит самому убивать. Кто сам убивает – тот, да, знает, что и с ним в любую минуту могут таким же образом поступить, и к этому, как правило, готов. А бедняга Эусебио смерть-матушку на себя примерять решительно отказывался. Не вдаваясь в футурологические дебри и вообще никогда не задумываясь над всем этим говном, он жить собирался почему-то долго, даже, может быть, счастливо. Поэтому теперь он трепетал. Воздух в убежище номер четырнадцать, уже пару раз им подкорректированный, сгустился в какой-то туман, окаймлённый инфернальным мраком, в котором подобно звездам небесным начали вспыхивать и гаснуть молниеносные сценки из его скорой жизни. Потом из тумана выплыла страшная харя, куда более мясистая, чем у самого Эусебио, и визгляво закричала, круша барабанные перепонки, не оставляя надежды вяло живущим:

– Сука позорная, падла, вафлёр карманный!!!

Несмотря на то, что кричалось всё это на русском языке, из которого Эусебио Далмау не знал ни слова, он прекрасно понял смысл сказанного, и ему на секунду стало обидно: какой же он вафлёр? не было этого, если и было, то всего разок или два, и то в глубоком детстве, в Эльдорадской школе для мальчиков, но откуда об этом может быть известно чудовищу?.. Чудовище вело себя странно: билось в истерике, блажило, мешая жертве сосредоточиться на сладких воспоминаниях, рвало на себе чёрную майку…

…Василий ещё раз пнул поверженного террориста в сломанное ребро, отчего тот произвёл короткий тонкий скулёж. Он был зол на себя за то, что никак не удавалось по-настоящему разозлиться на этого бородатого урода, чей хронометр жизни, можно сказать, уже исчерпал свой завод к едреней фене, чьи глазёнки уже помутнели и бессмысленно смотрят в пространство. И Абрамыч, гад, деликатно удалился – некому вдохновить стажёра на короткую точку, которая должна обозначить завершение данного этапа операции. Как бы подразумевается само собой, что раз умеешь паяльник клиенту в задницу засунуть – сумеешь, коли надобность случится, и мочкануть человечка. А если это совсем не просто по первому разу?

Но точку всяко ставить надо. А то ведь отправят обратно на кичу – парашу нюхать, сафари за мандавошками устраивать на склизлых шконках[71], не посмотрят, что братан родной здесь в авторитетах. И – прощай, страна Маньяна, где кошёлки сладкие как дыни, отдаются за улыбку да за букет цветов хорошему парню, в жизни своей короткой и печальной мало чего доброго видевшего. И что же – до конца дней своих с глиномёсами шоколадными[72] совокупляться в отгороженном казёнными одеялами углу вонючей хаты?.. Нет, лучше вовсе бросить копыта, чем возвращаться в кошмар и беспредел обезумевшей родины. А ещё лучше собраться с силами и помочь-таки бросить копыта толстомордому.

– Козлина вонючая!!! – страшно заорал Василий, растопырив пальцы веером. – Пидор гнойный!!!

Распалить себя не удавалось. Всего месяц спокойной сытой жизни, расстроился Василий, и на тебе – полная моральная, как Абрамыч ни скажет, импотенция…

Небось девка-то в парке, их подопечная-то – не раздумывала в то воскресенье: вынула пушку да шмальнула краснопёрого, и дальше себе пошла. А я…

Стыд и позор.

Было бы ещё минут десять – засмолить бы дури, тогда можно заставить себя сделать всё что угодно, но ведь нет десяти минут, да и Абрамыч не разрешает заширенным работать…

Василий достал из-под майки средних размеров мачете – первую вещь, которую он купил здесь в Маньяне, получив от брата деньги на карманные расходы, проверил зачем-то пальцем заточенность лезвия, махнул грозным оружием, прислушиваясь к свисту, с которым оно разрезает горячий воздух, наконец вздохнул и обратил взор к поверженному бородатому террористу. Тот лежал неподвижно и признаков жизни не подавал. Глазенки закатились, мускулы тела расслабились, из тела что-то вытекало с блевотным журчанием.

Василий переложил мачете в левую руку, а правой рукой пощупал пульс у клиента на шее. Пульса не было.

– На слово поверил! – пробормотал он, потрясённый.

Он попятился к двери, открыл её задом и бросился к машине.

– Всё в порядке? – спросил его Абрамыч.

– А то, – ответил Василий не без гордости. – А у тебя?

– У меня не всё в порядке.

‑ Что такое?

‑ У неё два маячка в одежде. Один – наш. Другой – не знаю, чей. Но догадываюсь. И его хозяева сейчас сюда прибудут. Так что дожидаться её возвращения мы не будем.

Приказ из Центра был недвусмыслен и разночтений не предполагал: активизировать агента 4F-056-012 в течение недели, систему связи перевести на ежедневную, проверить вокруг него безопасность, об исполнении доложить. Вот тебе и позабыли господа начальнички про Ваньку-Сексмашину…

Значит, что-то и впрямь там такое творят папаша Ореза со своей дочуркой-застрельщицей, что-то жутко хитрое и таинственное, о чём уже пронюхали в заокеанских верхах и решили засунуть туда хитрый рыжий нос по самую верхнюю губу… Значит, не подвела старого Бурлака его интуиция…

А может, и не пронюхали ничего. Может, это какой-нибудь штабной делает видимость активной деятельности. А что? Сидит на Хорошевке урюк с тремя большими звёздами поверх двух продольных соплей, жопа шире ног, ноги шире плеч, офицер Генштаба называется, армейская, блин, элита, сидит, бумаги перекладывает – справа налево, слева направо, чует, скоро арбуз вкатят за бездеятельность и безынициативность, и тогда идет в архив, отыскивает там досье на агента 4F-056-012, смотрит: что такое? на консервации? отработанный материал?.. – грыжу в руки и бегом в оперативный отдел: шифровку маньянскому Бате: активизировать! доложить! На хера? А отчитаться. Спросят: что сделал за последний месяц? Агента, блинь, активизировал! Ух ты! Не зря, стал-быть, штаны в казённом присутствии протираешь… Так точно, никак нет, не зря, вашскобродь!