– Присутствует… – согласился ротмистр и, закинув ногу на ногу, полюбовался блеском зеркально начищенного сапога. – Я вот что хотел спросить, любезный наш Павел Романович… да и не только я – а все мы тоже очень интересуемся…

Дохтуров насторожился. Ничего хорошего такое начало не сулило.

– Дело в том, что все мы в изрядной степени причастны к тому секрету, коим вы обладаете ныне единолично. Обладаете – и ладно. Пусть так. Но, во всяком случае, проясните, что это за панацея такая? В чем, так сказать, соль и перец? На это, я полагаю, мы имеем право! Вы нам прежде объясняли туманно, но теперь хотелось бы знать правду!

Павел Романович вздохнул. Рано или поздно это должно было произойти. Правда, уехав из Цицикара, он надеялся, что расстался со своими невольными спутниками навсегда (нет-нет, на Анну Николаевну это не распространялось!). Но вот они снова все здесь, перед ним, и вопрос задан.

На него следует отвечать. Но обязательно ли?

Павел Романович посмотрел в глаза Анне Николаевне – и понял: да, непременно.

– Хорошо, – сказал он. – Я расскажу.

Это повествование, надо признаться, он мысленно выстраивал множество раз. И внутренним взором видел разную аудиторию: Сорбонна, седовласые академики рукоплещут, словно студенты первого курса признанному мэтру. Или другое: Зимний дворец, государь, живой и здоровый, благодарит его, своего спасителя. На глазах венценосца слезы. Рядом – императрица, во взгляде восхищение и безмерная благодарность, потому что лауданум спас не только ее супруга, но и несчастного сына, наследника. А за стенами Зимнего дворца – успокоенная, пристыженная толпа. Революции больше нет, с нею покончено. Чудесное спасение царя изгоняет морок из душ, очищает сердца. Народ вспоминает о крестоцеловании, о клятве своему государю.

Такая вот романтическая виделась картина.

И непременно рядом – Анна Николаевна Дроздова. Счастливая, улыбающаяся. А тут… Извольте наблюдать – чужой дом, полутемная каморка, пахнет нищетой и убожеством.

– С самого начала мы все ошибались, – сказал Павел Романович. – Сперва как думалось? Будто охота идет за кем-то из нас четверых: либо за вами, ротмистр, либо за нашим негоциантом Соповым, либо за генералом Ртищевым.

– Или за вами, – подсказал Клавдий Симеонович, – себя-то не забывайте.

– Да, либо за мной. И полагали, что первопричина кроется в нашем прошлом. Оттого и звучали рассказы о своей жизни, более или менее откровенные.

– Ну, я-то все выложил до конца, – сказал ротмистр, – мне скрывать нечего.

– И я тоже, – вставил Сопов, – как на духу. А вот генерал наш, Ртищев, думаю, приврал. Темная личность, ох темная!

– Никто из вас не рассказал всей правды, – проговорил Павел Романович. – И я грешен – тоже кое-что утаил.

– Что же? – ядовито осведомился Сопов.

– Теперь не имеет значения. Дело в другом: считая, будто секрет заключен в прошлом, мы все ошибались. Тогда как таится он в настоящем.

– Доктор, нельзя ли доступнее, – попросил ротмистр, – ей-богу, вы не в университете на лекции.

– А если доступнее, то все дело в вас, уважаемый Владимир Петрович, – сказал Дохтуров, глядя в глаза ротмистру.

И, поскольку перебивать его никто не собирался, продолжил:

– Главный мой промах в поисках лауданума заключался в следующем: я исходил из ложного предположения относительно его природы. Замечу, по этому пути шли практически все известные мне исследователи, да только это слабое утешение. Уверен, кстати, что Парацельс в своих записках умышленно напустил туману. Впрочем, не исключено, он и сам заблуждался.

– Доктор, – скрипуче проговорил ротмистр, – помилосердствуйте. Уж и так ум за разум заходит.

– Хорошо, – Дохтуров кивнул. – Долгое время я считал лауданум средством, скажем, наподобие некой микстуры. Достаточно знать ингредиенты, условия смешивания и внешние факторы. И тогда – непременный успех. Непременный!

– Следует понимать, что это не так? – спросил ротмистр.

– Не так. Дело в том, что лауданум – либо, если угодно, панацею – произвести невозможно. Абсолютно.

– То есть как?.. – прошептал Клавдий Симеонович. – Но вы же сами…

– Невозможно произвести человеку, – уточнил Дохтуров. – Ее изготовляет сама природа. А люди, из числа очень немногих, посвященных в секрет, только хранят. И передают – из поколения в поколение.

– Вы, Павел Романович, в свое время об том уже толковали, – сказал Сопов. – И еще говорили, словно та панацея – внутри нас самих. Да только вот беда – что это за штукенция, и как в нас попала, вам будто неведомо. Предлагали вместе подумать. Правда, толку из того не вышло. Так нет ли новенького? Или старым намереваетесь потчевать?

– Есть новенькое, – ответил Дохтуров.

– Нуте-с, нуте-с, любопытно… – Клавдий Симеонович сощурился и подался вперед.

– Я нашел общее, что так или иначе касалось каждого из вас, – объявил Дохтуров. – Причем самым непосредственным образом.

– И что ж это? – хором спросили Сопов и ротмистр.

– Ваш кот, господин ротмистр.

– Шутки шутите, доктор! – рявкнул Агранцев. – При чем здесь мой Зиги?

– Немного терпения, и я объясню. Помните, я просил вас вспомнить, нет ли чего общего, объединяющего всех за последнее время? Это было с моей стороны некорректно. Потому что именно я должен был обнаружить ту общность. Ведь она в моей профессиональной компетенции. Минуту! – Павел Романович поднял палец, предупреждая очередной вопрос Сопова. – Господин ротмистр, в тот день, когда вы заточили нас на втором этаже заведения мадам Дорис, произошел один маленький казус. Ваш кот, «замечательный боевой товарищ», весьма чувствительно укусил отставного генерала Ртищева. Настолько, что я был вынужден наложить повязку. Вы тогда обратили на это внимание. Припоминаете?

– А! Конечно, – сказал ротмистр. – Ну и что?

– Был и еще случай, – терпеливо продолжил Павел Романович. – Вы лежали в фанзе: без чувств, при смерти.

Кот вспрыгнул на грудь, принялся тереться о ваше лицо. У него была изрядная ссадина за ухом. Совсем свежая.

– Вы хотите сказать… – Ротмистр выпучил глаза.

– Я хочу сказать, что удивительное, волшебное снадобье, бесценный лауданум, фантастическая панацея, за которой охотились столько веков сотни авантюристов, – эта самая панацея содержится в жилах вашего кота, боевого товарища и существа, по внешнему виду самого обыкновенного. Передается с кровью. А кроме того, со слюной. И эти случаи я вам только что описал. Хотя, что касается вас, ротмистр, все могло случиться и прежде. Вы ведь с вашим котом давно живете… бок о бок.

– Не может быть! – только и заявил Агранцев.

– Может, – до сих пор молчавшая Анна Николаевна вскочила на ноги. – Конечно, так и есть! Я, господа, исключительно по вашим рассказам, но помню все превосходно… И тот укус, и после, в фанзе… Значит, крошечная толика досталась всем.

– Нет, не всем, – сказал Сопов. – Меня кот не кусал и башкой об меня не терся. Так что не сходится.

Павел Романович пожал плечами: тут ему сказать было нечего. Подумал: а это плохо. Ломает гипотезу.

Но в следующую минуту Клавдий Симеонович сам развеял сомнения:

– Постойте, господа… А ведь было! У хлыстов хозяйская собака нашего Зигмунда подрала. Не сильно, но до крови. Да вы ж ухо его сами видели. А я тогда лечить его сунулся. Боялся – мало ли что… Он не дался и руку мне расцарапал. Я весь в крови перемазался – и в его, и в своей. Вот тогда-то оно и могло…

– Вы уверены, доктор? – снова спросил ротмистр. – Уж очень фантастично выходит.

– Совершенно. Должен признаться: без вашего ведома я провел над бедным Зигмундом некоторые медицинские манипуляции, довольно жестокие. Так сказать, дал сам себе урок вивисекции. И теперь могу утверждать абсолютно точно: ваш кот несет в себе удивительнейшее свойство. Он вовсе не подвержен инфекции, а раны заживают у него буквально на глазах.

– Вы резали его! – закричал ротмистр.

– Резал, – спокойно согласился Дохтуров. – Ну и что? Зато теперь мы все знаем правду.