Картинки, кстати, были особенные. Висело их тут немало, но те, что подальше, Клавдий Симеонович в деталях не разобрал – темновато. А вот три напротив были вполне различимы: на той, что посередине, Страшный суд нарисован. Справа – райские птицы, а слева… Это, пожалуй, из Святого Писания сюжет – укрощение Спасителем бури на озере. Надобно поправить, а то еще упадут, расколются.

Клавдий Симеонович прикрыл дверь, вернулся на место и подумал расслабленно о хозяйке: куда ж это она, на ночь-то глядя? Но мысль эта была обтекаемой, легкой. Пришла – и улетучилась, точно роса под солнцем. Клавдий Симеонович о ней не жалел. Было ему хорошо, вдыхал он с наслаждением свежий, прямо-таки медовый воздух, внимал пению птиц за окном, по причине раннего лета еще голосистых.

Титулярный советник слушал их умиленно и маслился. Славно! Но потом вдруг некстати промелькнула грустная дума о своих собственных детях. Есть ли они у него? Кто знает… Может, и есть где-нибудь. Жаль, семьей так и не обзавелся. Все откладывал на потом: дескать, успеется. Вот и дооткладывался.

И вдруг он подумал: а странно, что здесь, в деревне, ребячьих голосов-то вовсе не слышно! Словно одни только взрослые проживают. Из малолетнего народа только и встретилась эта девчушка с косами-бараночками. Да и та, похоже, не слишком-то избалована родительской лаской.

Сопов даже по карманам зашарил – не найдется ли чего ребенку в подарок? Не нашлось, и он раскрыл докторский саквояж. Но и там было пусто – за исключением, разумеется, обернутых в непромокаемую ткань тетрадок.

Клавдий Симеонович снова закрыл сак. Защелкнул замочки, выпрямился. И обнаружил, что старуха на печке уже не спит, а пристально наблюдает за ним.

– Што, касатик, шподобил тебя дух-то?

– Как?.. – не понял Клавдий Симеонович.

– Я ж говорю – вывел тебя дух свят прямехонько к нам на корабь. Знать, премного ты натерпелся от них, вражин ентих.

– Каких таких вражин?

– Знамо, каких: черных вранов, да зверьев кровожадных.

Некая догадка промелькнула у Клавдия Симеоновича. И потому не стал он грубить старухе (как намеревался), а вполне учтиво сказал:

– Что-то не пойму тебя, старая. О каких зверях ты толкуешь?

– Да о них же, о них, винолюбах, шластенах, табашниках! У-у, шатущая братия!

«Винолюбы – понятно, – подумал Клавдий Симеонович. – Табачники – тоже. А что это за шластуны такие? Надобно уточнить».

– Да не шластуны, а шластены! – заволновалась старуха. – Хоторые до сахара падки. И жруть его, и жруть, и жруть! Все им, иродам, мало! Ишшо и ишшо просють у князя свого, врага рода людского, не к ночи помянутого. Ох, прошти мя, Хос-споди, штарую…

«Эге! Да тут, похоже, секта, – подумал Сопов. – Потому и церкви нет. Только что ж за секта такая?»

Вопрос был далеко не праздным. Судя по всему, хозяйка приняла его тоже за неофита. Решила, будто он нарочно сюда прибежал, в поисках единомышленников.

«Нужно им подыграть, – подумал Сопов. – Главное, сразу не провалиться. А там как-нибудь выкручусь. Однако кто ж это такие, что не признают ни сахар, ни вино, ни табак? Староверы? Вряд ли. У тех на стенах картин не увидишь».

А старуха меж тем все никак не могла успокоиться. Ворчала, бормотала под нос. Ворочалась. Затем вдруг затеяла слезать с печки на пол. Свесила вниз ноги в стоптанных валенках, почесала одним о другой.

Сопов посмотрел на нее: волосы редкие, жидкие, мышиными хвостиками свисают прямо на лоб. Не иначе, маслом обильно умащивает. Лицо желтое, будто после тяжелой болезни. И взгляд нехорош – так и норовит в душе ковырнуть.

Сопов отвернулся, стал снова глядеть в окно. Но прежней благости на сердце уж не было.

Старуха слезла, зашаркала по горнице. Похоже, что-то искала. Клавдий Симеонович надеялся, что она отправится куда-нибудь вон из избы, но этого не случилось. Напротив: бабка подошла ближе и что-то протянула Сопову.

Клавдий Симеонович глянул: это была книга.

– Накось, касатик, – сказала старуха. – Почитаешь на сон-то грядущий. Очень пользительно. Тебе щас в самый раз будет.

Клавдий Симеонович глянул.

На синем сафьяновом переплете, сальном и донельзя запачканном, виднелась надпись:

«Превышним богом Данилой Филлиповым слово реченное».

Ниже дата: 1752.

Однако! Но позвольте, кто ж такой будет этот самый Данила Филлипов? Что-то несомненно знакомое.

Ответ вертелся где-то поблизости, но в руки никак не давался.

Старуха стояла перед Соповым в своих валенках, поправляя мешавшие волосы, и что-то втолковывала, да только он не слушал.

Филлипов, Филлипов… что это за голубь такой?

Тут послышались шаги, скрипнула дверь.

Вошли двое: давешняя хозяйка и высокий, сутулый мужчина неясного возраста. Одет чисто – в армяке и поддевке, суконные брюки заправлены в сапоги. А вот лицом дурен – взгляд тусклый и неподвижный, а личность вся бледная, истомленная. Волос расчесан тщательно и тоже обильно маслицем смазан.

В общем, внешностью сей мужик был – точь-в-точь старуха с печи. Копия. Только помоложе будет.

«Наверняка сын, – подумал Сопов. – А молодая баба, похоже, старухе невесткой приходится».

– Доброго здоровьица тебе, путничек, – сказал хозяин. – Как добрался? Не лихо ль в дороге пришлось?

– Лихо, – кратко ответил Клавдий Симеонович. Он решил про себя, что, чем меньше станет болтать, тем лучше.

Хозяин скорбно покачал головой:

– Худо, худо. Но оградил все ж Господь, не попустил смерть принять. Так что давай познакомимся, побеседуем. Как наречен-то, по имени-отчеству?

– Клавдием Симеоновичем.

– Ишь, какое имя-то у тебя кругленькое! Так на язычке и катается! – порадовался хозяин. – Стало быть, и ты к нам наподобие колобка прикатился!

Видимо, этот оборот речи по здешним понятиям был уже вольностью – бабка в углу зашикала, заворочалась.

А мужик улыбнулся. Сказал:

– Не серчайте, матушка-богородица, я это так, к слову. От радости. Уж больно мне странничек наш к сердцу пришелся. И то сказать – эдакий путь проделал! Вот, значит, как возжелал духа нашего свята!

«Матушка-богородица?!» – поразился Клавдий Симеонович.

Но дальше пошло еще интересней.

Хозяин повернулся к Сопову:

– Оченно мы за братьев своих духовных радеем. За тех, кто душою и сердцем к нашенской вере стремится. Вот через то к тебе и сошла благодать.

«Радеем, – повторил про себя Сопов. – Интересно, о чем это?»

А хозяин меж тем повел речь о заблудших овечках, коих Господь приводит в родную овчарню. О том, сколько на этом пути трудностей, – но зато и награда великая тем, кто зла не убоится и себя на этой стезе превозможет.

Говорил он тихо, вкрадчиво, нарочито смиренно. Часто вздыхал и при этом как-то нервически вздрагивал. Себя называл Кузьмой, а хозяйку – Капитолиной. И были они, по его словам, «человечки божьи». Правда, Клавдий Симеонович заметил, что, обращаясь к Капитолине, «божий человечек» Кузьма немножечко напрягался. То ли побаивался ее, то ли еще что.

Короче, непонятный субъект. Весьма непонятный.

Сопов под этот монолог стал уж даже задремывать, но тут в речи хозяина вновь проскочило знакомое слово, и сон мигом соскочил с Клавдия Симеоновича.

«Радения. Стоп! Да ведь это хлысты. Точно! И как же это я раньше не вспомнил!»

Надо сказать, в бытность свою на филерской службе Сопову с ними сталкиваться уже приходилось. Правда, давно. Оттого, видно, не сразу припомнил. А дело-то было громкое. О-го-го! В одной Москве тогда по нему человек сорок арестовали. Да и в столице немало, и по губернским городам тоже нащелкали.

Клавдий Симеонович начинал только карьеру. Помнится, перед тем, как на маршруты отправить, старший филер Серебрянников инструктировал всех подробнейшим образом. И для наглядности (а может, и чтоб ученостью своею блеснуть) рассказывал про этих еретиков.

По его словам, началось все в год, когда отроком сел на престол царь Алексей Михайлович. Объявился тогда на Владимирщине беглый солдат, крестьянин Данилка Филлипов. Называл он себя «божьим человеком» – и это еще куда ни шло. На Руси-то, известно, исстари юродивых да блаженненьких привечали. Но Данилка дальше пошел: заявил, что-де он и есть «Саваоф», или превышний «Бог». С этою новостью пустился он странствовать, исходил вдоль и поперек губернии Владимирскую, Костромскую и Нижегородскую. Везде изрекал свои проповеди. С умом действовал: где проповедовал открыто, а где и потаенно, секретно.