Вот как вмиг переменился.

Но Дашу это вовсе не удивило. Совсем спокойно (даже сама себе удивлялась) она ответила, что в полицию не пойдет, а отправится прямиком к госпоже начальнице. То есть к Жучихе. Про прозвище, разумеется, говорить не стала, но обрисовала начальницу гимназии подробно. Так, чтоб и сомнения не осталось: эта дама заезжего чиновника не испугается. Да и кто он ей? А совратить подшефную ей гимназистку – это уже серьезно, это ей самой вызов и вверенному заботам ее заведению.

Для убедительности Дашенька даже показала листок бумаги, исписанный с двух сторон ровным ученическим почерком. На них она подробнейшим образом описала, как было дело, и чем все закончилось. А от себя добавила, что напрасно господин прокуроров помощник изволит сомневаться – она и чулочки испачканные сохранила, и панталончики, которые он в порыве страсти изволил порвать. К тому же многие давеча видели их в парке, когда прогуливались при фонарях.

Так что все это не пустые слова, говорила Даша. В полиции, глядишь, и прислушаются – к начальнице-то гимназии. К ней, Даше Ложкиной, нет, – а вот к начальнице непременно. И еще, добавила Дашенька, сомнительно, что после всей этой истории в Петербурге захотят для товарища прокурора вакансию сохранять. Слишком все некрасиво получится.

При этих словах папенькин друг детства головой дернул и посмотрел на Дашеньку озадаченно. Видно, не ожидал от «цыпочки» этакой прыти. Просил разрешения взглянуть на листок. Да отчего ж не взглянуть? Не жалко, извольте. К тому же, на всякий непредвиденный случай, и копия тоже имеется.

Бумагу товарищ прокурора прочел, и не один раз. Губу закусил, совсем не авантажно взлохматил пятерней волосы. Потом сказал, что должен подумать, и удалился. Даже спокойной ночи не пожелал, невежа!

Утром к завтраку он не пришел. Кинулись выяснять – оказалось, еще затемно съехал. Только письмецо и оставил, с извинениями. Дашенька его видела: срочная надобность, прошу извинить, примите и проч. Словом, глупая болтовня.

Подумала про себя: все равно пойду к Жучихе. Почта и до Санкт-Петербурга жалобы доставляет. Времени больше пройдет, а так все равно. И приготовилась ждать.

А после обеда (папенька спать улегся, что получилось кстати) пожаловал почтальон. К Дашеньке. Посылочка ей оказалась, небольшая коробочка, обернутая коричневою бумагой. Что в ней, Дашенька догадалась сразу, с первого взгляда.

(Кстати, выяснилось позднее, что цена тому перстню не пять, а все восемь тысяч. Видно, не было иных средств у заезжего товарища прокурора.)

– Что умолк? – спросила мадам Дорис. – Докладывай свою чепуховину.

– Да я насчет братцев Свищовых, Егора с Федотом, медведей наших…

– И что с ними? Убили кого?

– Отчего ж сразу убили? Нет, хуже. Егорка хворь подцепил… Худую, французскую…

Мадам Дорис поморщилась.

– Это где ж? – И тут же взглядом впилась в управляющего: – Неужто у нас?! Ну? Отвечай!

– Нет, не у нас, как можно… – Иван Дормидонтович вытер отчего-то вспотевший лоб. – На стороне прихватил.

– Где?! Да что ж это я из тебя все клещами тащу!

– Стало быть, ходят они в одно место, – пояснил управляющий. – У нас-то им запрещено строго-настрого, а кровь молодая, требует… Словом, повадились в один дом заворачивать.

– Что за дом?

– Навроде как молельный… Там сектанты обитаются, хлысты, справляют свои дела богомерзкие, – тут Иван Дормидонтович в сердцах даже сплюнул. – У них ведь как: сперва псалмы, а после голышом до кучи…

– Это я знаю, – перебила его Дорис, – ты дело говори. Откуда в Харбине хлысты? У них, я слышала, где-то в тайге деревенька.

– Верно. А здесь, в городе, считай, филиал имеется. Среди некоторых господ пользуется большою известностью. Егор говорил, будто раз признал там важного господина из дорожного управления. И даже как-то чиновника полицейского.

– Врет он все. Откуда ему чиновников знать?

– Может, и врет. Только говорил, будто чиновник тот его оформлял как-то в участке. Тому несколько лет назад…

– Ладно, мне дела нет. Чего ты хочешь?

– Так ведь доктора надо… А то сгниет наш Егорка как есть, на корню. Он и теперь уж вроде как не в себе ходит. Говорит, лучше руки на себя наложу, чем так жить. И ведь наложит, ирод! А нам где замену искать? Да и Федот без братца совсем одичает.

Мадам Дорис на мгновение задумалась.

– Нет у меня доктора на примете, – сказала она. – С прежним сам знаешь, как вышло. Иудою оказался, властям фискалил. А нового вдруг не найдешь, это дело тонкое, деликатное. Ничего, потерпит Егорка Свищов. Болезнь у него долгая. Только смотри: ему теперь в дом ходу нет! И чтоб никто к нему не шастал, а особо с кухни и с прачечной. Хоть под замок сажай. Если мое слово нарушит – не жить. Уразумел?

Иван Дормидонтович взглянул в круглые магнетические глаза хозяйки. Поежился.

– Понял, – повернулся уходить, но, вспомнив, вытянул из кармана сложенный вчетверо бумажный листок. – Тут вам послание. Через Тимофея какой-то господин передал. Подавальщик наш говорит – очень-но серьезный господин.

– Тоже, голубиную почту устроили, – фыркнула мадам, однако записку взяла. – Что за господин? Из наших?

– Не могу знать.

– А должен! – Мадам развернула бумагу.

Некоторое время молча смотрела в нее, потом сложила обратно:

– Сходи приведи.

– А вдруг ушел?

– Не ушел. Я знаю. Ступай.

– Прошу, – сказал «малиновый» официант. Он распахнул дверь и почтительно посторонился.

Павел Романович вошел в кабинет мадам Дорис.

По дороге им встретился длиннобородый управляющий, и лицо у него было одновременно растерянное и сердитое.

За столом (как-то очень по-мужски, словно в казенном присутствии) сидела начинающая полнеть женщина средних лет, с длинными волосами, уложенными в некую замысловатейшую конструкцию. Женщина смотрела прямо, и взгляд у нее был совершенно особенный. Таким могла обладать горгона Медуза. Однако на том сходство заканчивалось: в целом хозяйка веселого дома была весьма миловидна.

– Что вам угодно? – спросила она, сразу переходя к делу.

– Позвольте присесть, – ответил Дохтуров. – Разговор у нас будет долгий, и вести его стоя не слишком удобно.

– С чего взяли, что долгий?

Павел Романович подумал, что нынче мадам Дорис куда менее любезна, чем в прошлое посещение.

– Оттого, что вы верно поняли смысл записки. Иначе бы не позвали. Так вот, знайте: это правда.

– Что правда? – спросила мадам. – Хорошо, садитесь. Кто вы и чего хотите?

– Зовут меня Дохтуров Павел Романович, по профессии врач. Пришел с предложением, которое обоим нам может стать весьма выгодным.

При упоминании рода занятий Павла Романовича в глазах у мадам промелькнул огонек. Она пальцем подвинула ближе лежавший перед ней бумажный листок.

– Тут нет слов, – сказала она. – Только число: «миллион», да еще ниже пририсован российский герб. Что это значит?

– Это значит, – ответил Павел Романович, – что я предлагаю вам сделку, в результате которой вы сможете получить один миллион рублей.

И он, насколько возможно коротко, изложил суть дела.

Мадам молчала. Пауза была долгой.

Потом она подняла свой горгоний взгляд:

– Я не скажу вам: да. Но и не отвечу: нет. Я подожду. Мне надо подумать.

Разговор был окончен, он вышел.

Она будет думать! Но времени, времени нет совершенно!

Полковник швырнул газету на стол. Сказал:

– Полюбуйтесь!

Грач взял, стал читать.

Это был последний номер «Харбинского вестника», поместивший на передней полосе недавний большевистский декрет с собственным комментарием.

Декрет о конфискации имущества низложенного Российского Императора и членов императорского дома.

1. Всякое имущество, принадлежащее низложенному революцией Российскому Императору Николаю Александровичу Романову, бывшим императрицам: Александре Федоровне и Марии Федоровне и всем членам бывшего российского императорского дома, в чем бы оно ни заключалось и где бы оно ни находилось, не исключая и вкладов в кредитных учреждениях как в России, так и за границей, объявляется достоянием Российской Социалистической Советской Федеративной Республики.