Днем их занимали лечебным трудом. В каждой камере зажигался телевизионный экран, и пациент погружал руки в открывшееся отверстие. Он видел и чувствовал трехмерно передающиеся предметы и инструменты. Он кроил и штопал госпитальные робы, мастерил кухонную утварь и готовил пищу. На самом же деле он ни до чего не дотрагивался. Его движения передавались в мастерские и там управляли соответствующими механизмами. После одного короткого часа облегчения вновь наваливались мрак и тишина темницы.

Правда, временами,… раз или два в неделю (или, может быть, раз или два в год) доносился приглушенный звук далекого взрыва, И Фойл отрывался от горнила ненависти, где закалялась его жажда мести. В Санитарии он шептал вопросы невидимым фигурам.

– Что за взрывы, там?

– Взрывы?

– Слышу их, как будто издалека.

– Это Чертовджант.

– Что?

– Чертовджант. Когда кто-то по горло сыт Жофре. Поперек глотки. Джантирует прямо к черту, он.

– Ах ты!…

– Вот так вот. Невесть откуда, невесть куда. Чертовджант… вслепую… и мы слышим их. Бум! Чертовджант.

Фойл был потрясен. Тьма, тишина, одиночество наводили отчаяние, ужас, сводили с ума. Монотонность казалась невыносимой. Погребенные в застенках госпиталя Жофре Мартель, пациенты страстно ждали утра ради возможности прошептать слово и услышать ответ. Но любые разговоры сразу пресекались охраной, а динамик потом читал наставления о Добродетели Многотерпения.

Фойл знал записи наизусть, каждое слово, каждый шорох и треск ленты. Он возненавидел эти голоса: всепонимающий баритон, бодрый тенор, доверительный бас. Он научился отрешаться, работать механически. А вот перед бесконечными часами одиночества он оказался беспомощен. Одной ярости тут не хватало.

Фойл потерял счет дням. Больше он не перешептывался в Санитарии. Его сознание оторвалось от реальности и куда-то медленно и бездумно плыло. Ему стало казаться, что он снова на «Номаде», опять дерется за жизнь. Потом и эта слабая связь с иллюзией оборвалась. Все глубже и глубже он погружался в пучину кататонии, в лоно тишины, в лоно темноты, в лоно сна.

То были странные, быстротечные сны. Однажды ему явился голос ангела-спасителя. Ангела-женщины. Она тихонько напевала. Трижды он слышал слова: «О, боже…», «Боже мой!…», и «О…»

Фойл падал в бездонную бездну и слушал.

– Есть выход, - сладко нашептывал в его уши ангел. Голос ангела гнева был мягким и нежным, и в то же время горел безумием.

И внезапно, с безрассудной логикой отчаяния, Фойл осознал: выход есть. Глупец, он не видел этого раньше.

– Да, - прохрипел он. - Есть выход. Послышался сдавленный вздох. - Кто это?

– Я, - сказал Фойл. - Это я, не кто иной. Ты меня знаешь.

– Где ты?

– Здесь. Где всегда.

– Но здесь никого нет. Я одна.

– Спасибо, показала мне путь, ты.

– Я слышу голоса, - прошептал гневный ангел. - Это начало конца.

– Ты показала мне путь. Чертовджант.

– Чертовджант!… Боже мой, неужели это правда? Ты говоришь на уличном арго… ты существуешь на самом деле… Кто ты?

– Гулли Фойл.

– Но ты не в моей камере. И даже не поблизости. Мужчин здесь держат в северной части Жофре Мартель. Я - в «Юге-900». А ты?

– Север-III.

– Четверть мили. Как мы… О, господи! Конечно! Это Линия Шепота. Я всегда думала - выдумки… А она существует…

– Что ж, пора, - пробормотал Фойл. - Чертовджант.

– Фойл, не смей! Послушай меня. Это чудо.

– Чудо?

– Акустический феномен… такое случается в пещерах… Каприз передачи звука… Старожилы называют это Линией Шепота. Я им не верила. Никто не верит, но это правда! Мы на разных концах Линии Шепота. Мы можем разговаривать. Мы можем строить планы. У нас есть надежда. Мы можем спастись.

Ее звали Джизбелла Мак Куин. Она была вспыльчива, умна, образована и независима. Жофре Мартель пять лет назад начал лечить ее от бандитизма. Джизбелла гневно-шутливо поведала Фойлу о том, как она бросила вызов обществу.

– Ты не знаешь, что джантация принесла женщинам, Гулли. Она заперла нас. Отправила назад в сераль.

– Что такое сераль?

– Гарем. Место, где содержат женщин. Через тысячу лет развития цивилизации мы снова - собственность. Джантация так угрожала нашей добродетели, нашему достоинству, нашей чести, что нас заперли как золотые слитки в сейф. Нам закрыты все дороги. Это страшный тупик, Гулли, и из него нет выхода. Остается только плюнуть на все и идти напролом.

– Зачем это тебе, Джиз?

– Свобода нужна мне как воздух, Гулли. Я хочу жить своей собственной жизнью, а общество заковало меня в кандалы и обрекло на смирение. - И она поведала ему все мрачные и трагические подробности своего бунта: Слабохарактерное Вымогательство, Каскадный Шантаж, Новобрачное и Похоронное Ограбления и другие.

Фойл рассказал ей о «Номаде» и «Ворге», о своей ненависти и своих планах, но не сообщил Джизбелле ни о своем лице, ни о двадцати миллионах в платиновых слитках, скрытых в поясе астероидов.

– Что случилось с «Номадом»? - спросила Джизбелла. - Верно ли то, что говорил тот человек, Дагенхем? Его уничтожил крейсер Внешних Спутников?

– Мне не понять. Сказано - не помню, ты.

– Очевидно, взрыв вызвал у тебя амнезию, а шесть месяцев одиночества и мук усугубили потерю памяти. На корабле не осталось ничего ценного?

– Нет.

– И Дагенхем ни о чем не упоминал?

– Нет, - солгал Фойл.

– Значит, у него была иная причина упрятать тебя в Жофре Мартель. Зачем-то ему нужен «Номад»… Не пытаться взорвать «Воргу» - это глупость. Только дикий зверь грызет захлопнувшийся капкан. Сталь не виновата.

– Не пойму, о чем ты. «Ворга» прошел мимо.

– Кару заслужил мозг, Гулли. Тот мозг, который устроил западню. Выясни, кто находился на борту «Ворги». Узнай, кто приказал уйти. И накажи его.

– Да-а. Как?

– Думай, Гулли. Голова, сообразившая, как сдвинуть «Номад», как из ничего собрать адскую машинку, должна найти способ. Но никаких бомб! - Думай! Разыщи кого-нибудь из экипажа «Ворги». Он назовет остальных. Выследи их, узнай, кто отдал приказ и покарай его. На это требуется время, Гулли… время и деньги, много денег, больше, чем у тебя есть.

Они часами переговаривались по Линии Шепота. Голоса слышались слабо, звучали как будто у самых ушей. Лишь в определенном месте каждой камеры можно было услышать собеседника. Вот почему они не сразу обнаружили это чудо. Теперь они наверстывали упущенное время. Джизбелла учила Фойла.

– Если нам когда-нибудь удастся выбраться из Жофре Мартель, мы будем вместе. Я не могу довериться безграмотному человеку.

– Кто безграмотный?

– Да, ты, - решительно заявила Джизбелла. - Мне приходится все время разговаривать на уличном арго.

– Я умею читать и писать.

– И все… то есть, кроме голой силы - ты нуль.

– Говори толком, ты, - рассвирепел Фойл.

– Я и говорю толком. Что проку от самого лучшего резца, если он тупой? Надо заточить твой разум, Гулли. Надо дать тебе образование.

Он покорился. Он понял: она права. Надо знать гораздо больше не только для того, чтобы выбраться, но и для поисков «Ворги». Джизбелла оказалась дочерью архитектора, получила блестящее образование. Она муштровала Фойла, вбивала в него знания с циничным опытом пяти лет тюрьмы. Иногда он бунтовал против тяжелого труда. Тогда по Линии Шепота кипели яростные, но тихие споры. Затем, в конце концов, он просил прощения и вновь покорялся. Иногда Джизбелла уставала от наставлений. И они просто разговаривали и мечтали.

– Мне кажется, мы влюбляемся друг в друга, Гулли.

– Мне тоже так кажется, Джиз.

– Я старая карга, Гулли. Мне сто пять лет. А ты как выглядишь?

– Кошмарно.

– То есть?

– Лицо.

– Это романтично. Один из тех загадочных шрамов, украшающих настоящих мужчин?

– Нет. Ты увидишь, когда встретимся мы. Неправильно, да, Джиз? Просто: «когда мы встретимся».