Его похоронили на Новодевичьем кладбище. Вдова не хотела гражданской панихиды, только — отпеванье в Успенском соборе того же Новодевичьего монастыря.

Возможно, у нее были достаточные резоны для этого. Но, вместе с тем, нельзя было лишать друзей покойного писателя права сказать над его гробом слово прощания.

Я позвонил в Пахру кинорежиссеру Эльдару Рязанову, попросил уговорить Аллу. Она сдалась.

Панихида прошла в Доме кино на Васильевской улице.

Несмотря на разгар лета — самая страда кинематографических экспедиций, дачный сезон, горящие путевки, — в огромном фойе здания, под знаменитым витражем Леже, было полно народа.

Я различил в толпе Беллу Ахмадулину, Василия Аксенова, приехавшего на побывку из Америки, множество других знакомых лиц — зареванных, печальных, хмурых.

Выступал Михаил Ульянов, легендарный Егор Трубников из «Председателя». Взволнованно говорила о Нагибине Нина Соро-токина, написавшая вместе с ним сценарий забойного сериала «Гардемарины, вперед!» Я рассказал о его последней книге, которая вышла всего лишь несколько дней назад, ее практически еще никто не успел прочесть, еще никто не знал, с чем он ушел.

Над гробом зачитали телеграмму соболезнования, подписанную президентом России Борисом Ельциным.

На кладбище мы ехали вместе с Василием Аксеновым.

До этой горестной встречи мы виделись с ним три года назад, в Вашингтоне, в студии «Голоса Америки», через месяц после августовских событий 1991 года: после танков на московских улицах, мятежников с дрожащими руками, несметных толп у Белого дома, подавленного Горбачева, поваленного Дзержинского...

Тогда его взгляд, его речь, как мне показалось, были чрезмерно строги: ну, что, забегали? засуетились?., а что вы, ребята, делали, когда мы тут пахали, как негры, когда мы тут бились за вашу и нашу свободу?., нежились в своих Пицундах-Коктебелях, резвились по бабам, писали всяческую мутоту... И хоть бы кто извинился, принес покаяние! Так нет: по-прежнему шустрите, как ни в чем не бывало...

Тогда на «Голосе Америки» разговор у нас не получился.

В данную же минуту его насупленный взгляд еще и договаривал: один только Юра Нагибин оказался совестливым человеком — умер от стыда...

Спорить с ним не имело смысла.

Тем более сейчас, когда, выбравшись из автобуса, мы пошли к белоснежным стенам монастыря, его зубчатым башням без шатровых наверший, гулкой арке ворот.

Я попытался снять напряг молчания, прочтя ему наизусть из нагибинской «Тещи» те финальные строки, которые сейчас приведу в каноническом тексте.

«...Татьяну Алексеевну я увидел двенадцать лет спустя на помосте крематория, в гробу. Она всего лишь на полгода пережила мужа, ей не было шестидесяти. Умерла от сердца — сказали мне... В гробу лежала молодая красивая женщина с золотой головой... Она не уступила смерти ни грамма своей живой прелести. Стоящие у гроба были куда сильнее отмечены грядущим небытием, нежели она, уже ступившая в него. Она, а не я, повинна в том кощунстве, которое сотворил у гробового входа мой спутник и однолеток, почтив вставанием память усопшей».

Посмертная судьба писателя столь же непредсказуема, как и его земная доля.

На какой-то недолгий срок имя его, его портрет появятся на страницах газет и журналов в траурном обрамлении, повергнув в скорбь друзей и почитателей, доставив минуту злорадства его врагам.

А что потом? Что дальше?

Потом и дальше это имя продолжит появляться на печатных страницах, на обложках книг, в экранных титрах, однако оно уже будет свободно от траурной каймы. Оно, это имя, опять окажется вне рамок, будто бы ничего и не стряслось. Оно будет выглядеть живым, обновленным, вечным до той поры, покуда к нему вообще не иссякнет интерес, покуда не придет то забвение, которое в конце концов поглощает всё сущее.

Уход Нагибина сопровождался целым рядом обстоятельств, в которых будто бы и не было никакой мистики, ничего загадочного, ничего выспреннего, однако они — эти обстоятельства — впечатлили, я знаю, не только меня.

Начать хотя бы с упомянутой только что траурной рамочки, с некролога.

В одной из предыдущих глав я постарался застолбить в читательском внимании тот факт, что повесть Юрия Нагибина «Тьма в конце туннеля» была опубликована в многотиражной газете «Литературные новости» — многотиражной лишь по обиходному определению, а на самом деле выходившей куцым тиражом, для узкого круга читателей. Точней будет сказать, что эта публикация была начата, с пролога, в январском выпуске «Литературных новостей», а затем продолжалась из номера в номер.

Но кто бы мог предположить, что окончание публикации появится в последнем номере газеты. Она прекратила свое существование: этот последний номер был посвящен памяти главного редактора «Литературных новостей» Эдмунда Иодковского, погибшего под колесами автомобиля.

В последнем номере опубликован отклик автора повести «Тьма в конце туннеля» Юрия Нагибина на эту загадочную смерть, где, в частности, сказано: «Я убежден, что Иодковского убили, потому что его газета была как нож вострый всем фашиствующим изданиям...»

Но, тем более, нельзя было предположить, что в этом же последнем номере «Литературных новостей», вместе с окончанием повести «Тьма в конце туннеля», вместе с некрологом об Иодковском, подписанным Нагибиным, будет опубликован еще один некролог, где имя самого Юрия Нагибина окажется обведенным черной траурной каймой.

Не бред ли?..

Череда роковых совпадений может показаться нарочитой утрировкой, чернушной фантастикой. Но нет: это простая фиксация событий, как бы демонстрирующая со всей наглядностью неразрывность начал и концов, обыденное присутствие жизни в смерти и, наоборот, смерти в жизни.

Речь идет о самом феномене смерти, заявляющей себя прямым, лишь качественно иным, но безусловным продолжением феномена жизни — в иной форме, с другим знаком.

Почти демонстративное совмещение начала и конца. Ролевое значение конца, как некоего нового начала.

В случае Нагибина это просто бросается в глаза. При этом я хочу отринуть с порога возможные подозрения в том, что я-де предпринимаю попытку придать образу обыкновенного человека, обыкновенного писателя некий сакральный чин.

Вовсе нет. И в доказательство я сошлюсь на собственное повествование, где герой предстает перед любопытным читателем в своих очевидных человеческих слабостях, где он порою смешон, а порою даже жалок. Но, вместе с тем, в совокупности качеств, являет собой фигуру незаурядную.

Такой подход применим и к определению его веса, его роли, его масштаба в общем литературном контексте.

Нет, великим его никто не называл ни при жизни, ни после его конца, хотя сам термин в последнее время — в отсутствие действительно великих, — измельчал до смешного: мало-мальски известного писателя или намозолившего глаза в домашнем телевизоре актера, наряду с намозолившим пятки футболистом, без смущения возводят в ранг великих — и чувство меры, опять-таки, возвращает лишь время.

В случае Нагибина речь идет лишь о значительности его творческого наследия, о безусловном профессиональном качестве его текстов, и о том очень редком случае, когда в преклонном возрасте, а точней — в глубокой старости — писатель не скатился в маразм, не растерял свои кондиции, а, наоборот, явил дотоле скрытые качества своего пера, пошел на риск исповеди, полного откровения души, возвысился до прозрений — и всё это успел запечатлеть в текстах.

Именно это, а не что-нибудь иное, приковывает мой интерес к Нагибину.

Собственно, я счел себя вправе рассказать о нем постольку, поскольку был знаком с писателем на протяжении большей части его и своей жизни, многократно встречался с ним, а временами был еще связан, как принято говорить, совместной работой.

И, тем более, в этой будничной повседневности меня поразили до глубины души некоторые обстоятельства его ухода, которые возвышаются до философических категорий жизни и смерти, начала и конца.