Прежде всего, я обратил внимание на терминологию, поскольку она была актуальной: разгорался международный скандал вокруг книги Салмана Рушди «Сатанинские суры», автор которой был обвинен в святотатстве иранским аятоллой и заочно приговорен к смерти, где бы он ни нашел для себя укрытие и пристанище.
В паспорте Миша значился Махмудом: татарин, родившийся в Киргизии. В его прозе иногда — орнаментально и пикантно — сквозили восточные мотивы. Вместе с тем, у меня не было оснований считать его правоверным мусульманином. Еще в пору учебы в Литературном институте, как-то на семинарском занятии он прилюдно пожаловался: «А Саша Филимонов уехал в Челябинск и увез мое Евангелие!» — «Ничего, — утешил я его, — пока обойдешься Кораном». Смеху было.
И сейчас мне не очень верилось, что повести Юрия Нагибина задели религиозное чувство Миши Хамзина либо его нравственный аскетизм — вот уж чего не было, того не было.
То есть, в своей попытке мгновенного анализа ситуации я не нашел вразумительного ответа и был уже склонен к банальному выводу: вот, распустилась молодежь до безобразия, совсем не признает авторитетов — вот вам и свобода суждений, вот вам и свобода слова... И вообще — пить надо умеючи!
Однако второй частью своего застольного спича Миша Хамзин разрушил все мои логические построения.
— ...правда, я еще не читал этой книги, — сказал он.
А вот это уже было знакомо: «...правда, я Пастернака не читал, но всё равно осуждаю!»
Я его этому не учил.
Кажется, преодолев шок внезапности, теперь это поняли все за нашим дружным столом — поняли, что и откуда.
Но я не мог оставить без ответа выходку своего бывшего студента.
Я предложил выпить за здоровье Миши Хамзина и за его успехи на том новом месте работы, которое с завтрашнего дня ему придется искать.
Впрочем, он его уже нашел несколько раньше — и, может быть, потому был столь нагл. Он совмещал издательские хлопоты с работой на телевидении, в передаче «Ждите писем». Но и там у него не заладилось. Через некий срок, устроившись матросом на российское грузовое судно, Миша отплыл в Америку. Почему-то матросня невзлюбила новичка и, заподозрив в нем «мистера Кэй Джи Би», основательно избила. Добравшись до Майами, Миша сбежал с корабля и попросил политического убежища, что, вероятно, и было с самого начала целью его вояжа. Судно арестовали, а самого Мишу упрятали в тюрягу. Ко мне пришла, вся в слезах, жена Хамзина, оставшаяся в Москве с двумя детьми. Как было не посочувствовать! С помощью одной американской правозащитной организации удалось вызволить Мишу из-за решетки. Он устроился мойщиком посуды в ресторане и, со временем, перевез в Майами семью, они стали там жить-поживать, надеюсь, что счастливо.
Но вся эта история приключилась гораздо позже того дня и того застолья, в котором мой бывший студент произнес свой спич.
И хотя Нагибин сделал вид, что его это вовсе не задело — смех да и только, — но по его растерянной улыбке можно было понять, что словесный выпад достиг цели, что ему причинена боль.
Что ж, он должен был предвидеть, что за новую книгу ему еще не так достанется.
Минут через двадцать, сославшись на то, что сегодня дел невпроворот, Нагибин и Алла распрощались со всеми, поблагодарив за добрые речи, за книгу.
Я пошел проводить их до лифта, а лифта долго не было, мы еще о чем-то посудачили, и тут на четырнадцатом этаже раздался мелодичный звонок, сигнал о том, что лифт подан — и они покатили вниз.
В течение нескольких дней до нас доходили вести о том, что Юрий Маркович Нагибин разъезжает по московским издательствам и всем показывает книгу, выпущенную «Пиком»: учит наших коллег тому, как надо в быстром темпе и в столь же прекрасном оформлении издавать новинки русской литературы.
Конечно же, было лестно всё это слышать.
Но, вместе с тем, были и причины для беспокойства.
Мы уже знали, что издательство «Книжный сад» и его хозяин Юрий Кувалдин вот-вот выпустят в свет книгу дневниковых записей Нагибина, охватывающих полувековой период времени и подготовленных к печати самим автором. Как интересно!..
А вдруг какой-нибудь расторопный издатель перехватит и ту рукопись, что обещана нам? Тот роман, который со дня на день он должен был закончить — первый роман в его творческой жизни...
Но и эта проблема разрешилась вполне счастливо.
Утром семнадцатого июня из Пахры сообщили, что шофер везет в Москву рукопись нового романа.
В середине дня папка уже лежала на моем письменном столе.
Я развязал тесемки, откинул картон — нет ли письма от автора? — но письма не было.
На титульном листе красовалось заглавие: «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя».
Я вспомнил, как минувшей зимой, во время наших посиделок в издательстве, Нагибин шутливо, но решительно предостерегал: «Длинновато? Нет-нет, не уговаривайте: название останется именно таким...»
Однако я не терял надежды еще раз поспорить с автором романа. Я бы выдвинул следующий неоспоримый довод: читатели, в обиходе, сами сокращают длинные названия; вот уж и названия новых повестей произносят сокращенно: не «Тьма в конце туннеля», а «Тьма», не «Моя золотая тёща», а просто «Тёща»... а тут читатели отбросят без колебаний и «культ личности», и «волюнтаризм», и «застой» — и будут говорить кратко: «Дафнис и Хлоя»... но «Дафнис и Хлоя» — это не Юрий Нагибин, а Лонг, третий век нашей эры... или второй?
Я уже представлял себе, как будет протестующе пыхтеть, как будет рассерженно морщить лоб живой классик, сокрушая мои доводы, не оставляя от них камня на камне.
Но тут дверь отворилась, и в кабинет вплыла Наташа Худякова, совмещающая в «Пике» должности секретарши, заведующей канцелярией и корректора, — а почему бы ей и не совмещать в себе всё это: вон какая толстуха, вон какая красавица, живое подобие пышнотелой нагибинской тёщи!..
— Только что звонили из Пахры, — сообщила она. — Сказали, что Юрий Маркович умер.
— То есть, как — умер?
— Да вот так. Умер.
— А — это?..
Я ошалело листал страницы лежащей передо мною рукописи.
— Ну, с утречка отправил. А потом умер.
Я продолжал моргать, глядя на Наташу. Что за бред? Что за чушь?..
В окне был яркий июньский день, полыхало солнце, раскаляя добела стены высотки, в небе — ни облака, лишь ласточки мгновенными росчерками полосуют синь. В эту пору лета, в такое время дня, поди, вообще не умирают...
— А кто звонил?
— Не знаю, не назвались. Сказали, что из Пахры. И что умер... Но это была не Алла Григорьевна, не жена.
Моя рука машинально подкрадывалась к трубке, но я отдернул ее на половине пути.
Догадался, что в таких случаях не перезванивают.
Позднее журналистка Марина Генина поведала читателям «Вечерней Москвы» о последних днях и часах Нагибина:
«...Он писал взахлеб, без отдыха. Больное сердце требовало покоя, но Юрий Маркович глотал лекарства и не отходил от письменного стола: он должен был поставить последнюю точку.
Рукопись была перепечатана на машинке за неделю до его смерти. Я вычитала ее и переслала ему на дачу — он жил там круглый год. За день до смерти Юра позвонил мне по телефону. Голос был юным, счастливым. Он только что приехал с презентации двух новых книг. Одну из них — «Тьма в конце туннеля» — страшная повесть о фашизме в России — он не мечтал увидеть при жизни. «Я не верю, что держу в руках сигнал...» Я умоляла его лечь спать. Нет! Безумно устал, но спать не пошел. Нужно было уже вслед за мной вычитать до конца «Дафниса и Хлою». Он сделал это. Поставил последнюю в жизни точку, подготовил роман к печати и уснул, очень усталый и, наверное, очень счастливый... И не проснулся. Роман о любви был закончен, и сердце его разорвалось 17 июня 1994 года».
В этом свидетельстве всё ценно и достоверно, за исключением того, что презентация книги в издательстве «Пик» произошла не за день до внезапной смерти, а за неделю до нее.
Но это уточнение существенно лишь для тех координат времени, к которым приучены мы, а он уже пребывал в другом измерении.
