ла на голове; была свежая, румяная, тонкая и смущен-
ная.
Мы подошли друг к другу и не знали, о чем гово-
рить. Она протянула узелок с передачей, и я готов был
провалиться сквозь землю. На мне заштопанный, мы-
шиного цвета халат, из-под него — подштанники с вере-
вочками, тапочки на босу ногу. Какой у меня должен
быть дикий и беспомощный вид рядом с ней! На нас
оборачивались больные, компания преферансистов пре-
кратила игру и уставилась. Лопнуть бы вам!
— Сядем?
— Гм…
— Тоня, спасибо…
Проходили мимо сестры, и мы помолчали, пока они
пройдут.
— Тебе лучше?
— Как видишь. Гуляю уже.
167
— Хорошо… Тамара и Оля передают тебе привет.
— Спасибо…
— Хочешь книжки? Тут и «Алые паруса». Череш-
ня на рынке вот появилась…
— Ну, зачем все это? Как здоровому — так ничего
не дают, книжку не выпросишь, а как заболел — сразу
все! Надо, значит, болеть чаще.
— А ты не ворчи.
— Тоня…
— Что?
— А… вы береговую стену закончили?
— Угу. На днях перекрытие. Такое творится!.. Все
кипят.
…А после обеда примаршировал целый взвод: Петь-
ка-фотограф, Кубышкин с Галей, Леонид… и тот ста-
рый наш знакомый по столовой — «угрозыск» Саня.
Леня был прав: он таки завербовал его — правда, не в
свою бригаду, в подсобники, но одел, откормил его. Ку-
да там — стал «угрозыск» франт франтом!
Захар Захарыч передал мне пять пачек «Казбека»
и шоколад. Никогда в жизни у меня не было сразу
столько вкусных вещей. Вся палата грызет мои конфе-
ты и печенье.
«Взвод» гостей тормошил меня, хлопал по плечу,
хохотал так, что мне даже стало грустно смотреть, как
они стараются подбодрить меня.
Мне не верится, что это взаправду. И мне как-то не-
ловко-неловко. Я в больнице увидел не только беды и
страдания людей, я узнаю что-то другое, чего не пони-
мал до сих пор.
Вечер. Только что произошло чрезвычайное собы-
тие. Вся больница кипит. Докторов осаждают. Полина
Францевна заперлась в кабинете и не открывает дверь,
168
а у двери стоят больные и кричат, скребутся, умоляют.
Послезавтра перекрытие. Официально объявлено. Миш-
ка Ольхонский напомнил об этом всем. Он добыл через
товарищей костюм и сапоги, сбросил халат, переодел-
ся, перелез через забор и сбежал.
О ЛЕБЕДЯХ, О КЛОПАХ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ
Тревога! Тревога! Дома что-то произошло, но что, я
не могу понять. Комната была другой, воздух другой,
мир другой.
Кубышкин женился? Вынесли его кровать? Да, они
с Галей получили комнату в первом поселке и начали
многотрудную и сложную семейную жизнь. Мы осиро-
тели. Но не это главное. Что-то другое…
Захар Захарыч собирался, брился, пахло одеколо-
ном. В дни перекрытий шоферы переходят в палатки
на берег Ангары. Там и спят, там и столовая, мед-
пункт.
Захар Захарыч, в свежей рубашке, подтянутый, в
скрипящих сапогах, казался помолодевшим на десять
лет. Он расхаживал от зеркала к шкафу и напевал — я
впервые услышал, как он поет,— смешным, гудящим
и срывающимся басом:
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка.
Иного нет у нас пути…
— Эх, батя, и представительный же вы мужчи-
на! — сказал Петька, наблюдая, как старик повязы-
вает галстук.— Куда вы только так собираетесь? Добро
бы, на гулянку!
— Дурашка ты, Петро,— добродушно ответил За-
хар Захарыч.— Где тебя только воспитывали?
— А чего?
169
— «Чего, чего»! Разворошил кровать, разбросал
грязные носки — и сидишь, доволен. Ну что скалишь
зубы? Последний человек, кто не может за собой сле-
дить.
— А мне и так ладно.
— Знаешь что? Вот я посмотрю, как ты выбрит, и
скажу, какая тебе цена.
— А какая мне сейчас цена?
— Копейка, конечно.
— Хо-хо-хо! Нет, батя, ей-богу, вам жениться надо!
Честное слово, пора. Возьмите себе бабу, молодуху,—
она вам каждый день будет подшивать крахмальные
воротнички. Как штык!
— Воротнички я и сам могу…
— Ну вообще для солидности! Право, батя, жени-
тесь! За вами очередь. Ну, поглядите на себя: какой
жених пропадает! А?
— Да уж по этой части я бы, Петро, тебе сто оч-
ков вперед…
— Так об чем разговор? Кубышкин в авангарде, вы
за ним. Ну, а мы с Толькой как-нибудь постараемся.
— Хм… Нет, Петро.
— Что «нет», что «нет»! Вы что, думаете, я не
знаю, куда вы деньги носите? Видел, видел, кто вам
стирает. Баба ничего, одинокая, вот только карапузов
четверо — да и то вам под старость занятие.
— Перестань, Петро!
— Ага, попались!
— В чем?
— Ничего, батя, не смущайтесь. Я сватом у вас бу-
ду, ладно? А после вашей мою свадьбу закатим.
— Не мели глупости, теленок! С такими понятия-
ми тебе еще рано жениться. Пороть тебя еще надо!
— И то правда… Я уж лучше подожду. Эх, погу-
ляю с девками вволю, а женюсь под старость!
170
— Дело твое. Правду говорят: не дал бог ума, счи-
тай — калека.
— Батя, да ведь врут все, а? Ведь врут, что нужно
век жить с одной женщиной? Что изменять — плохо,
волочиться — плохо! Скучища ведь, а, батя?
— Не знаю. Видишь ли, это как для кого. Люди
ведь бывают разные. Скажу тебе, Петро… по мне, зна-
ешь как: если уж любить, так любить. Может, и
однажды любить, да так, брат, чтобы всю жизнь осве-
тило… Как-то мы охотились в Барабинской степи и
подстрелили лебедя. И вдруг, откуда ни возьмись, ле-
бедка. Видел бы ты, как она стала летать, как она кри-
чала! Стреляли по ней — не можем попасть. А она ле-
тала, летала, била крыльями… Ночь пришла, дружка-
то ее уже общипали, сварили, а она в вышине курлы-
чет, носится, как демон. Наутро думали — улетела.
А она явись — и ввысь, все выше! Сложила крылья —
и камнем о землю. Только пух разлетелся. Вот как,
брат! Не пережила. Мы все там ошалели, чуть не разо-
рвали дружка-то, который лебедя убил. Наш провод-
ник, казах, рассказывал, что лебеди сходятся однаж-
ды, на всю жизнь, и, если один погибнет или умрет от
старости, другой живет несколько дней, потом подни-
мается в высоту — и камнем о землю. Ты не замечал:
одиноких лебедей ведь не встречается… Я с той поры
и вкус к охоте потерял, будь ты неладна!
— Да-а… Ну, это, если у меня жена помрет, мне,
значит, с колокольни?
— Я не о том, дурачок! Это к тому, что ты еще не
знаешь, что такое любовь. Ты пока так — играешь в
любовь: за одной приволокнул — поклялся, за другой
приволокнул — поклялся. Так и любовишка-то нена-
стоящая… Так иной весь потратится по пустякам, а
потом кричит: любви нет, семья — предрассудок, за-
хотел — полюбил, надоело — бросил! А ведь он-то, Пет-
171
ро, ведь он-то не узнал, какая она бывает на свете, лю-
бовь!
— А какая она?
— Что я буду тебе говорить? Вырастешь — узна-
ешь. Только настоящая любовь — она настоящему че-
ловеку и дается. Попомни это!.. Разволновал ты меня.
Куда это я бумажник положил?
Я слушал эту сцену с волнением, с чувством како-
го-то преддверия открытия. Я видел, что Петька бала-
бонит, но и он чем-то взволнован.
— Батя! А что бы вы делали, если б снова стали
молодым?
