— Нельзя коммунизм строить начерно, а потом перестраивать набело, — сказала Ирина. — Теперь уже поздно, понимаешь?

Николай кивнул. Чего тут не понимать. Правильно.

— Только мне кажется, — заметил он, — что сносить и перестраивать будут всегда. Допустим, уже при самом коммунизме какой-нибудь дворец построят, он постоит-постоит лет сто, устареет, и его тоже снесут: новый сделают, еще лучше…

Ирина внимательно посмотрела на Николая.

— Да, пожалуй… — сказала она.

Николай очень огорчился, услыхав, что Ирина собирается покидать Джегор. Для него это было как нож в сердце. Он сразу же решил, что нужно удержать ее здесь во что бы то ни стало.

— А если ты хочешь строить заново, — про-должил он горячо, — то есть одно вполне подходящее место, называется Пороги… Там начинают с самого начала. Целина.

— Пороги? Это в нашем районе. Я давно хотела побывать там.

— Нужно обязательно побывать, — подтвердил Николай. — Как раз там, на Порогах, и можно строить набело. Там все вокруг бело…

Он помедлил секунду и закончил:

— Только ты не уезжай… Не надо.

Едва заметным было ее движение — движение пальцев, сжимавших спинку стула и вдруг обмякших, движение тонкой шеи, по-птичьи вознесшей голову, движение плеч, качнувшихся вперед, — когда она услышала его просьбу и когда весь нехитрый смысл этой просьбы стал ей понятен. Вроде бы у нее возникло намерение к нему подойти, но она тотчас отказалась от этого намерения. Но движение было. Николай заметил его. Она, очевидно, тоже заметила свое непроизвольное движение, заметила, что он его заметил, — нахмурилась.

Время рабочее. Табличка на двери. И вообще.

Ирина села к столу, схватилась за карандаш — как за соломинку.

Коля Бабушкин видел издали, как этот карандаш рассеянно скользнул по бумаге, отчеркнул размашистую линию, замер, опять черкнул, заходил чаще, мельче…

Но издали Николаю не было видно, что это она там черкает, — любопытно все же. Он поднялся с места, подошел ближе, встал за ее спиной.

Над городом плыли облака — затейливые и округлые. И, как будто в контраст этим округлостям, навстречу им поднялись прямые и четкие грани строений. Дома были неодинаковой высоты — один, как ферзь, маячил над пешками, два других стояли впритык, как ладьи в поединке: игра началась давно, фигуры нарушили первоначальный строй, разбрелись по полю, сгруппировались в неожиданных и острых комбинациях, почти в хаосе; но это был не хаос, а порядок — умный, точный, — и все прямые, все диагонали подчинялись живому замыслу…

Вот как она, оказывается, рисует. Замечательно рисует. И быстро. Должно быть, ее в институте научили так рисовать.

А где у этого дома фасад? Нет никакого фасада — у него на все четыре стороны фасад. Он весь пронизан светом. От дома к дому тянется стеклянный коридор… А улица где? Нет улицы. Вместо, улицы — сад. Чудной какой-то город: без улиц, одни сады…

Красивый город. Как в сказке. Вот если бы ей, Ирине Ильиной, сказали сегодня: ну-ка, быстрей свой город дорисовывай — начинаем строить. Согласно твоему проекту. Вон уж монтажники дожидаются дела… Если бы.

Однако выглядит город пока скучновато. Безлюдье. Все люди, наверное, дома сидят, в своих пронизанных светом квартирах, и ходят друг к другу в гости по стеклянному коридору. А вокруг домов — сплошное безлюдье, и в садах ни души… Что же это вы, товарищи, так скучновато живете? Вышли бы погулять…

Ага, наконец-то!.. На садовой аллее появилась парочка — он и она. Она в широкой, как зонт, юбке, темной блузочке, волосы коротко острижены и взлохмачены… Уж ты не себя ли нарисовала? Очень похоже… А рядом кто? Мужчина рослый — на голову выше ее, плечистый, представительный. В шляпе. На Черемныха смахивает…

Коля Бабушкин протянул руку, отобрал у Ирины карандаш.

И с боку — с другого боку от стриженой барышни — нарисовал человечка. Точка, точка, запятая… Ручки, ножки, огуречик…

Он не особенно хорошо рисовал. Его не учили в институте. И человечек получился довольно корявый. Но ничего, сойдет… Пусть они втроем гуляют.

Ирина обернулась, строго посмотрела на Николая. Вероятно, она рассердилась на него за испорченный рисунок.

Взяла резиновый ластик и принялась сосредоточенно тереть им бумагу. Стерла. Дунула.

«Ну вот, — подумал Николай с обидой, — нечета и сердиться. Это же проще простого — стереть да сдунуть… Это для тебя легче легкого».

Он еще раз взглянул на рисунок.

Над городом плыли облака. У подножья высоких и светлых зданий разметались сады. По садовой аллее шла девушка. Рядом с ней топал забавный малый ручки, ножки, огуречик… А того, в шляпе, не было.

— Молодец… «Козла» испек, — похвалил Николай Бабушкин Черномора Агеева.

Похвалил сдержанно. Сквозь зубы. Как привыкли уже в бригаде хвалить неумелого этого парня, когда он допускал очередную оплошку. А он каждый день их допускал, пять раз на дню. То сорвет резьбу с гайки. То недоварит шов. То еще чего-нибудь.

Но его никто не ругал за эти оплошки, потому что в бригаде каждый понимал — неумелый парень. Старательный, а неумелый. И его сдержанно, сквозь зубы, хвалили, а потом показывали, как надо делать.

— Вот это «козел»! — выразил свое восхищение Коля Бабушкин. — Умудриться надо…

Щеки Черномора Агеева горели от стыда.

А может быть, не от стыда они горели, а просто от жары. От немыслимого жара, пышущего из нутра печи.

Нутро печи пылало, как солнце, — слепило и жгло. Оно было круглым, как солнце. И, как солнце, медленно вращалось…

Вообще-то говоря, это была не печь. Это был обыкновенный асфальто-бетонный смеситель — двенадцатиметровая стальная труба, вращающаяся вокруг своей оси. Но Василий Кириллович Черемных, главный инженер завода, заявил, что лучшей печи, чем эта труба, не придумаешь. Что эта труба прямо-таки призвана быть печью. Во всяком случае, она должна быть печью. Поскольку другой вращающейся печи в наличии не оказалось.

Сказано — сделано. Монтажники Коли Бабушкина установили в цехе эту трубу, ввели в нее газовые горелки и воздушный компрессор. Вчера закончили. А сегодня начали испытание.

Приставили к печи Черномора Агеева — следить за температурой. Он-то и испек «козла».

Нутро печи пылало, как солнце, — глазам больно. Тысяча двести градусов. Пекло. И в этом пекле барахтался «козел»: бесформенная, раскалённая добела груда спекшихся глиняных комков. Она тяжело перекатывалась, громыхала, густо чадила…

Коля Бабушкин, отстранив Черномора, взялся за колесо регулятора. Крутнул колесо вправо. Сразу укротился, съежился, поджал хвост газовый факел. Внутренняя стенка печи, уже доведенная до белого каления, тотчас померкла, перешла в красный тон. «Козел», кувыркнувшись еще раз, рассыпался. Он рассыпался на сотни пунцовых угольков. И теперь каждый из этих угольков кувыркался сам по себе…

— Ну как? — послышался за спиной голос Черемныха.

Он опять здесь — Черемных. Он ушел минут десять назад и вот снова пришел. Он бы с великим удовольствием вообще никуда не уходил из этого цеха. Но на заводе был не один этот цех. Были на заводе и другие цеха. А также были разные совещания и заседания. А также телефонные звонки: «Где кирпич? Почему не даете кирпича?.. Даете? Мало даете…»

Если бы не другие цеха, не совещания, не телефонные звонки, если бы не все это, — Черемных, надо полагать, вовсе не отлучался бы из бригады Коли Бабушкина. Он бы тут дневал и ночевал. Тем более сейчас, когда шло испытание трубчатой печи.

— Ну, как? — спросил главный инженер, заглядывая в печь.

— Порядок, — спокойно ответил Николай.

— Порядок… — сказал Черномор Агеев. И отер ладонью пот со лба.

В печи был полный порядок. Эту печь установили с небольшим наклоном. И по мере того как печь неторопливо вращалась, пляшущие пунцовые угольки скатывались под уклон. Весь их путь из одного конца печи до другого конца печи занимал —

— Двадцать пять минут, — сказал Черемных, следя за секундной стрелкой часов.