…Из опоясывающих Шипку траншей поднимались столбики дыма и пронзительные вопли муэдзинов. Османские стрелки отставляли набитые марихуаной кальяны и шли на молитву. Легат Гугуцэ Траянэску опустил бинокль и задумчиво почесал затылок под высокой белой шапкой. «Без поддержки не прорваться,» — подумал он.

— Латинцы подошли? — спросил он переминавшегося за спиной центуриона.

— С минуты на минуту будут, господарь! — откликнулся тот.

В долине послышался лязг, топот, скрежет. На вершину, дребезжа надетой поверх черного комбинезона лорикой, вскарабкался проконсул Марк Ульпий Марчеллини. Он стащил с головы танковый шлем с высоким пурпурным гребнем и вытер взмокший лоб.

— Бонджорно, синьори! — отдуваясь, произнес он и достал бинокль. Легат Траянэску, скользя ко камням надетыми поверх золоченых калиг постолами, отступил, освобождая место, и указал рукой на позиции османов. Марк Ульпий долго водил биноклем, всматривался.

— Porka Junona! — сказал он, наконец. — Эти farabutti[55] здорово окопались.

— Сейчас у них намаз, — Гугуцэ одернул надетый поверх меховой кацавейки пурпурный плащ. — Можно рискнуть…

— Букцинарий,[56] ко мне! — рявкнул проконсул. Он вырвал у подбежавшего солдата мегафон и заорал вниз:

— Ала,[57] по декуриям[58] в тестуду[59] стройсь! Декурионы[60] — на правый фланг! Аквилифер,[61] вперед!.. Avanti, camarada![62]

Из ущелья, дымя солярным выхлопом, выполз бронетранспортер с привинченным к люку бронзовым орлом. Следом плотной колонной двинулись запряженные четверками волов легкие танки «FIAT». Декурионы, блестя касками, высовывались из командирских люков правофланговых машин, салютуя проконсулу. Танки, гремя железом, скрипя дышлами, поползли в гору, изредка постреливая поверх рогов из пушек. Из долины, отстав на уставные пятнадцать шагов от замыкающих машин, сомкнутым строем поднимались когорты VIII Дакийского легиона. Бренчали скутумы,[63] колыхался над овчинными шапками лес пилумов,[64] надрывно свистели в задних рядах свирели…

— Хорошо пошли! — сказал легат Траянэску, поудобнее устраиваясь с биноклем за камнями…

— Донг-дон-дилиндон!.. — заливались колокола. Ясное сверкающее солнце стояло как раз между никелированными шпилями Кентерберрийского собора. Майский полдень был сияющ и светел.

— Донг-дон-дилиндон!.. — казалось, звенит листва старых вязов, осеняющих своими кронами Elm street. Шон О’Райли сощурился на солнце, перекрестился и старательно приладил метелку омелы в кольцо слева от двери.

— Донг-дон!.. — доносилось от собора.

— Динь-динь-динь!.. — тонко вплеталось в гул больших колоколов. Из-за поворота, с Connor street, показалась голова праздничной процессии. Шестнадцать мальчиков в белых стихарях, расшитых золотыми клеверными листочками, звоня в колокольчики, двигались по середине улицы. За ними под белоснежным балдахином шествовал сам архиепископ Кентерберрийский, Дублинский и Обеих Ирландий. Следом несли на шесте огромную метелку омелы — О’Райли читал в газетах, что по всей Старой Ирландии три месяца искали самую большую омелу. За омелой густо валили священники, архидиаконы, друиды и отшельники, блистая разнообразием одеяний или полным отсутствием оных. Над толпой раскачивались великолепные старинные фигуры Святого Патрика, Святого Ку-Кулайна, поражающего пса, и, наконец, Господа Луга — все тонкой древней работы, литое из пластика.

— In nomine Patricus, et Cu-Culainus, et Deus Lugus!.. — тянул медовыми голосами хор.

Шествие приближалось. Сзади напирала толпа мирян, возглавляемая мэром Кентерберри. Шон опустился на колени, часто крестясь. Мимо прозвякали колокольчики, проплыл белый балдахин…

— Динь-динь-динь!.. — доносилось издали.

— Донг-дон-дилиндон!.. — пели вслед процессии колокола. Последние миряне — хромые, слепые, увечные — бренча костылями и каталками, скрылись за вязами.

— Донг-дон-дилин… — Бу-у-ум! — врезалось в праздничный перезвон.

— А-а-а! — донесся многоголосый вой.

— Трах! Трах-тах-тах! Та-та-та-та-та! — загремело за поворотом, там, где скрылась процессия.

«ИРА![66] — с ужасом подумал О’Райли. — Совсем террористы озверели. Ничего святого не осталось у сволочей!» Он, не вставая с колен, плюхнулся животом на ступени и быстро сполз на газон под вязами. «И ведь ни дождя, ни тумана. Среди бела дня нападают!» — думал Шон, устраиваясь за деревом поудобнее.

Из-за поворота, визжа, стремглав выбежали несколько хромых и, теряя костыли, юркнули в переулок. Следом вылетел большой черный кэб, над которым развевался «Юнион Джек». Кэбмен в длинном макинтоше нахлестывал лошадь, а двое седоков, высунувшись по сторонам экипажа, бойко палили назад из автоматов. Вплотную за кэбом неслась стайка велосипедистов — тоже в длинных черных макинтошах и малюсеньких шляпах-котелках. На багажнике каждого велосипеда озорно трепыхался маленький британский флажок. За ними, отстав на полквартала, громыхала бронзовыми колесами по брусчатке тяжелая полицейская колесница. Возница безжизненно висел через борт, заливая своей кровью «рыбий скелет».[67] Сержант — судя по серебряному торквесу[68] на шее — пытался и править лошадьми, и стрелять вслед террористам, но получалось у него плохо.

«Уйдут! — подумал Шон безнадежно. — Опять уйдут! Они всегда уходят… Всегда?.. А вот поглядим!» — и он бросился из-за дерева наперерез велосипедистам. Крайний террорист вильнул в сторону, едва не увернулся от О’Райли, но переднее колесо заскользило по чугунной крышке канализационного люка, и он, задребезжав велосипедом, покатился по мостовой. Шон прыгнул на него, не давая подняться. Сзади накатывался гулкий топот коней, лязг бронзовых колес.