Не имея расистских предрассудков, я воровала во всех гаражах подряд, в том числе в родительском, который был не хуже других. Однажды я наткнулась там на бельгийское лакомство, которого раньше не знала: печенье «спекюлос».

Тут же отведала. И застонала: пряное, хрустящее, вкуснотища! Такое открытие – настоящий праздник, грех отмечать его в гараже. А где не грех? Я знала такое место!

Со всех ног я бросилась к дому, взбежала на четвертый этаж, влетела в ванную комнату и закрыла за собой дверь. Сев перед огромным зеркалом, вытащила из-за пазухи свою добычу и принялась есть ее, глядя на себя, чтобы не просто наслаждаться, но еще и лицезреть свое наслаждение. Вкус печенья отражался на моем лице.

Зрелище было впечатляющее. Я могла глазами различить все оттенки вкуса: разумеется, сахар, иначе по физиономии не разлилось бы такое блаженство, причем, судя по ямочкам на щеках, не рафинад. Много корицы – об этом свидетельствовал сморщенный от удовольствия нос. Блестящие глаза говорили о присутствии целого букета пряностей, восхитительных и незнакомых. Ну а томно приоткрытый рот был несомненным признаком меда.

Чтобы удобнее было смотреть, я села на край умывальника и продолжала поглощать печенье, не отрывая глаз от зеркала. Созерцание удваивало остроту ощущений.

Сама того не зная, я поступала точно так же, как посетители сингапурских борделей, которые глядят в зеркальный потолок и распаляются от вида собственной любовной игры.

Неожиданно в ванную зашла мама и застигла меня на месте преступления. Вся во власти двойного сладострастия, я не заметила ее и продолжала обжираться.

Первой маминой реакцией было возмущение: «Она ворует! И что? Сладости! Да еще какие! Стащила наш единственный, драгоценный пакетик „спекюлос“, которых в Пекине не достать!»

Потом пришло недоумение: «Почему она меня не видит? И зачем ест перед зеркалом?»

Наконец она поняла и улыбнулась: «Она смотрит, как ей вкусно!»

И тогда она поступила как прекрасная мать: вышла на цыпочках и прикрыла дверь, оставив меня смаковать в одиночестве. Я бы так и не узнала, что она ко мне заходила, если бы не услышала, как она рассказывает об этом случае своей подруге.

Однажды в нашей скромной квартире несколько дней прожил мрачный, неулыбчивый господин. Я считала его стариком, потому что он носил бороду, на самом же деле он был ровесником отца, который отзывался о нем весьма уважительно. Это был Симон Лейс. Папа помогал ему улаживать какие-то сложности с визой.

Знай я, какое огромное значение будут иметь для меня его труды пятнадцать лет спустя, я бы смотрела на него иначе. Но и тогда его недолгий визит позволил мне сделать важное открытие: видя, с каким почтением относятся к нему родители, я поняла, что человека, который пишет хорошие, проникновенные книги, удостаивают особым поклонением.

Это усилило мой интерес к чтению. Значит, кроме «Тентена», Библии, атласа и энциклопедического словаря, можно и нужно читать также романы, эти зеркала наших страстей и печалей.

Я попросила таких книг – мне указали на полку с романами для детей. В несколько старомодной библиотеке моих родителей были книги Жюля Верна, госпожи де Сегюр, Гектора Мало, Фрэнсис Бернетт. Я взялась за них, но клевала понемножку – как-никак у меня были дела и поважнее: война внутри нашего гетто, велосипедные вылазки, кражи со взломом, упражнения в искусстве прицельно мочиться стоя.

Все же я почуяла в книгах источник вулканических эмоций: брошенные дети, умирающие от голода и холода, злые надменные девчонки, гонки с преследованием вокруг света, падения и разорения – есть чем полакомиться уму. И если сейчас все это мне не требовалось, то в будущем, как я догадывалась, станет необходимо.

Пока же я глотала сказки, они были для меня хлебом и водой. В Японии мне рассказывали их Нисиё-сан («Ямамба – горная ведьма», «Момотаро – мальчик из персика», «Белый журавль», «Благодарный лис») или мама («Белоснежка», «Золушка», «Синяя Борода», «Ослиная Шкура» и т. д.). В Китае я уже сама читала сказки «Тысячи и одной ночи» в переводе XVIII века, и это были самые сильные литературные впечатления моих шести лет.

Больше всего в этих историях о султанах, визирях и мореходах мне нравились царевны. Вот появляется первая царевна – дивной красоты, расписана во всех подробностях, так, что захватывает дух. Не успеешь прийти в себя, а тут тебе еще одна, сказано: куда красивей первой, и черным по белому приведены доказательства. Только поверишь, что может быть на свете существо еще более прекрасное, как выкатывается третья красавица, которой предыдущая в подметки не годится, и ты уже догадываешься, что этому, третьему чуду блистать недолго – его наверняка затмит четвертое, так оно и происходит. И так далее.

Я наслаждалась этим превосходившим мое воображение дефиле красавиц.

В семь лет у меня возникло отчетливое ощущение, что на своем веку я уже испытала все, что только можно.

Для верности я мысленно перебрала все известные мне составляющие человеческого существования: я познала божество во всей его полноте, познала рождение, гнев, недоумение, удовольствие, язык, несчастье, цветы, других людей, рыб, дождь, самоубийство, спасение, школу, унижение, разлуку, изгнание, одиночество, болезнь, рост и связанное с ним чувство потери, войну, радость вражды, наконец – last but not least – вино; познала я и любовь, эту стрелу, лихо запущенную в пустоту.

Что еще оставалось мне изведать, кроме смерти? На краю ее я несколько раз побывала, а если бы переступила через край, то счетчик автоматически переключился бы на ноль.

Мама как-то рассказала мне, что одна женщина по ошибке съела ядовитый гриб и умерла. Я спросила, сколько ей было лет. «Сорок девять», – ответила мама. Семь раз по столько, сколько мне! Шутить изволите? Тоже мне трагедия – умереть, прожив такую страшно длинную жизнь!

При мысли, что и меня какая-нибудь судьбоносная поганка может настичь так нескоро, мне стало плохо: это что же, вытерпеть еще семь раз все, что уже пережито, прежде чем добраться до конца?

Нет, это меня не устраивало, и я назначила свою кончину на двенадцать лет. Идеальный возраст для смерти. Уходить надо, пока не начнешь увядать.

При таком раскладе мне оставалось тянуть лямку еще пять лет – скукотища!

Я вспомнила, что в три года, как раз после попытки самоубийства, у меня уже была такая же тягостная уверенность в том, что все позади. И действительно, тогда, давным-давно, я раз и навсегда усвоила главную, горькую истину: ничто на этом свете не вечно, однако, как оказалось, в дальнейшем меня ждало еще немало открытий, ради которых, пожалуй, стоило задержаться. Например, умри я в тот раз, я не увидела бы войны, а это такая захватывающая штука!

Не исключено, что и теперь еще я чего-то не успела попробовать.

Эта мысль была приятной и тревожной. Меня мучило любопытство: что же это за вещи, которых мой разум не может предвидеть?

После долгих размышлений я остановилась на идее, которую прежде как-то упускала из виду: хоть я и испытала любовь, но она не принесла мне счастья. А умереть, не познав упоительных радостей любви, было бы просто абсурдно!

Весной 1975 года мы получили известие, что летом должны перебраться из Китая в Нью-Йорк. Меня это страшно удивило: я не представляла себе жизни нигде, кроме Дальнего Востока.

Папа тоже был разочарован. Он надеялся, что бельгийское Министерство иностранных дел пошлет его в Малайзию. Америка его не прельщала. Зато уехать из Китая было для него большим облегчением. Для нас тоже.

Это значило покинуть маоистский ад с его зверскими злодеяними.

Меня же это избавляло от школы, видевшей мою поруганную любовь, и от Чжэ, каждое утро выдиравшей мне волосы. Единственным огорчением была разлука с виртуозным поваром Чаном.

Мы полюбили все, что осталось в Китае по-настоящему китайского. К сожалению, этот исконный Китай сжимался, как шагреневая кожа. «Культурная революция» превратила страну в гигантскую каторгу.