Но вспомнить уланские атаки сержанту совсем не хотелось – и он и не стал этого делать. И вообще, подумал он тогда, чем гадать непонятно о чем, не проще ли спросить напрямую? Сержант повернулся…
И замер! Потому что Мадам уже смотрела на него! Глаза у нее были темно-серые, глубокие… и, как всегда, непонятные. Сержант растерялся и поэтому сказал совсем не то, что хотел:
– Вы, я вижу, устали, Мадам. Тогда можно сделать привал.
Но Мадам отрицательно покачала головой. Сержант не стал настаивать и промолчал. И подумал, что как это еще кто-то смеет утверждать, будто светские дамы все как одна капризны и своенравны, да лучше бы молчали эти умники – так, как сейчас молчит он!.. И тут же сам не выдержал – сказал:
– Вы славная женщина! Вы ни на что никогда не жалуетесь. Мне даже трудно представить, насколько счастлив ваш супруг…
Но тут Мадам вдруг горько усмехнулась и вновь отрицательно покачала головой. Вдруг – можно сказать – ни с того ни с сего! Сержанту стало жарко! Конечно, этот жест можно было понимать очень даже по-разному. Однако человек так уж устроен, что первым делом он почему-то полагается на чувства, а уже только потом на рассуждения! Так и сержант тогда – он сразу же спросил:
– Как?! Да вы разве не замужем?!
Мадам согласно опустила ресницы, подумала немного и добавила:
– Да. Я лишь обручена. И то…
– Мадемуазель! – воскликнул сержант. – О, простите ради Бога! А я вас, по незнанию…
– Нет! – перебила сержанта Мадам. – Все же пусть так будет и дальше: Мадам так Мадам! Да и я так привыкла.
– Конечно! – закивал сержант. – Конечно! Но… Просто нельзя поверить! – это он сказал уже совсем не к месту. – Вы такая… Вы такая…
– Никакая! – сказала Мадам очень строго.
Сержант смешался, он не знал, как лучше выразить всё то, что… Ну, вы понимаете! И они просто поехали молча. Молчание красит мужчину и глупую женщину, а вот умная женщина много при этом теряет. Ведь глупая женщина что? Она с превеликой охотой говорит, говорит, говорит – обо всем! И мы разочарованы. А умная? О, умная говорит лишь о том, что может пойти ей на пользу…
И все-таки даже самые умные женщины порой тоже забываются. Или увлекаются. Или просто устают недоговаривать – кто знает! И так же и тогда: никто не знает, почему так получилось, но тогда было вот как: Мадам еще плотнее запахнулась в шубу, внимательно, даже очень внимательно посмотрела вперед, как будто там можно было увидеть что-то интересное… и вдруг заговорила – нервно и отрывисто:
– Мой отец беден и брюзглив. Мой жених бежал из-под венца. А мой брат… А я порхаю как бабочка! – и тут голос у нее окончательно дрогнул, но она все равно продолжала: – Я порхаю, порхаю, а кругом-то зима! А кругом-то… О, Боже! Я обо всем совсем забыла! А ведь спросят! И спро…
И это всё! Мадам вдруг резко замолчала, отвернулась. И снова они ехали молча. Потом Мадам, опять же не глядя на сержанта, уже совершенно спокойно сказала:
– Зря вы меня похвалили, я такая же как и все.
– Нет, нет, Мадам! Вы…
И сержант осекся! Потому что Мадам вдруг посмотрела на него – прямо глаза в глаза! А глаза у Мадам, как, уже кажется, упоминалось, были очень особенные – красивые и до того бездонные, что, кажется, в них можно падать всю жизнь, лететь, поражаться, замирать от восторга и ужаса… и так и не достичь дна, потому что никакой жизни на это не хватит. Вот так-то вот! Они, эти глаза, приветливы, добры – и тем не менее вы совершенно уверены, что эта пропасть не для вас, вас там не ждут, вы там не разобьетесь, да и не только вы, но и любой другой – ведь это же бездонные глаза! И тем не менее…
– Мадам! – сержант собрался с духом. – Скажите мне…
– Нет-нет! – ее глаза испуганно погасли.
– Мадам!..
И о как ей не хотелось тогда отвечать! О, Пречистая Дева, спаси, испуганно подумала Мадам, после чего поспешно осмотрелась по сторонам… и вдруг громко воскликнула:
– Смотрите!
Сержант попридержал Мари, повернулся туда, куда ему указывала Мадам…
И только головой покачал, потому что это было довольно-таки неприятное зрелище – неподалеку от обочины, у едва теплящегося костра, сидели двое пехотинцев, а третий лежал на снегу и негромко стонал. Сидевшие безо всякого интереса посмотрели на остановившийся отряд и опять отвернулись. Вид у них был просто ужасный, и шинели грязные, оборванные. Но, правда, еще можно было определить, что это рядовые сорок четвертого линейного полка. То есть, подумал сержант и поморщился, они из девятого корпуса маршала Виктора, с северного направления. Какая досада! Ведь девятый в серьезных делах не участвовал, и поэтому было много разговоров о том, что когда они подойдут, то сразу станет легче. И вот они подошли – полюбуйтесь! Но война есть война. И сержант как ни в чем ни бывало спросил:
– Эй, вы меня слышите, а? Я с поручением к императору! Вы не подскажете дорогу?
Один из сидевших беззвучно выругался, второй же оказался словоохотливей.
– Вон там, за поворотом, – сказал он и даже указал рукой, где именно, – вы встретите до батальона пехоты. И с ними же их император. – Солдат внимательно посмотрел на сержанта и спросил:
– А вы случайно не из Лангедока, приятель?
– Нет, из Бордо.
– Ну да, понятно, – согласился сидевший, всем своим видом давая понять, что и здесь ему, конечно же, не повезло. Потом, немного помолчав, все же добавил: – И все-таки, сержант: меня зовут Жанно, Жан Бриали, трубач второго батальона из сорок четвертого линейного. Жанно! Жан Бриали! Быть может, вдруг у вас кто спросит…
– Хорошо, я запомню, – пообещал сержант и в свою очередь спросил: – Ну а что у вас там было на переправах? Неприятель отбит? Или хотя бы… А?
Сказать по правде, сержант спросил об этом безо всякой надежды, а так, по старинной привычке, и поэтому в ответ он ожидал услышать брань, проклятия, упреки нерадивым маршалам… Но услышал лишь смех! Смеялся трубач, смеялся его хмурый товарищ, смеялся даже умирающий. Нет ничего печальнее, нежели смех умирающего. Кто слышал его, тот знает, о чем идет речь, ну а кто не слышал, так пусть лучше и дальше останется в неведении! Итак, отсмеявшись, трубач вновь стал серьезным и сказал:
– Великой Армии больше нет. И больше не будет. Так какого черта вас несет к императору?! У вас есть лошади, да вы и сами живы и пока еще вполне здоровы. Чего еще желать? Домой! И поскорей, друзья! И поскорей!
– Но у меня приказ! – сердито возразил сержант. – И я на службе.
– Служба, приказ! – злобно вскричал трубач. – А кто, скажи, приказал императору топить и убивать своих собственных солдат?
Сержант не нашелся, что и ответить. Молчали и его солдаты. Тогда Мадам осторожно спросила:
– А что там случилось, мсье? Мы ничего не знаем.
Трубач долго и пристально рассматривал всадников, а затем недоверчиво спросил:
– Откуда вы взялись?
– Бежали из русского плена, – уклончиво ответил сержант.
– Напрасно!
– Может быть, – не стал спорить сержант, хотя ему это далось нелегко. И он посмотрел на Мадам. Мадам понимающе кивнула, и теперь опять она сказала:
– Прошу прошения, мсье, но уж так получилось, что вот уже несколько дней мы не имеем от Армии никаких известий.
– А, понятно! – закивал трубач. – Бывает. Тогда слушайте внимательно. И ничему, прошу, не удивляйтесь. Но всё это чистая правда. Так вот! Мы подошли к Березине, о которой нам так много болтали и которую мы, дураки, так ждали увидеть… И вот мы увидели вот что: нас там уже поджидала вся русская артиллерия. Но императору что? Император отдал приказ, и начали наводить мосты. И навели! Под неприятельским, конечно, огнем. С определенными, конечно, потерями. Но что такое потери, когда речь идет о таком великом предприятии, как переправа старой гвардии! Потому что первым делом он переправил гвардию. А потом было высочайше позволено начинать переправу и всем остальным. Но не тут-то было, друзья! Не все так просто! Потому что как раз тогда к русским подошло подкрепление, а нам всё ещё продолжало казаться, что стоит только перейти через реку, и мы спасены. И что тут началось! Мы шли, мы спешили, толкали, давили друг друга… И вдруг на том берегу, как и на этом, тоже показались казаки! И вот началось еще больше! Поднялась такая паника, началась такая толкотня, что один из мостов не выдержал и рухнул! Все тогда бросились ко второму… И в это время император приказал поджечь переправу!
