Из разрисованной разноцветными резолюциями заявки заведующий аптечной базой понял, что главздравконтора испытывает острую недостачу репродукции «Девятого вала» и с соответствующей припиской переадресовал документ художественной мастерской «Богатая палитра».

Цепочка замкнулась на «Явлении Христа народу».

Помню: из родильного дома привезли меня домой, спеленали, положили в кроватку, стали убаюкивать… И тут я категорически заявил:

— Уважаемые родители, с баюшками-бай еще успеется, давайте лучше займемся более серьезным делом.

Кстати, как вы меня назвали? Ах, еще не дали имени. Это я так, любопытства ради. Все же учтите: не люблю крайностей. Поэтому не назовите меня ни Ферапонтом, ни Ферросплавом. Придумайте что-нибудь попроще, без претензии на архипатриархальное и ультраиндустриальное.

А теперь по существу. Как вы думаете меня воспитывать? Еще не думали? Слушайте, у меня уже сложился план книги мемуаров «От дома родильного до дома родительского», а вы даже не думаете о моем воспитании. Повезло ж мне на родителей.

Фу, черт… жмет. А ну-ка, папаша, немножко ослабь пеленку. Благодарю.

Между прочим, как-то странно называть такого юнца папашей. Тебе сколько лет-то? Восемнадцать—девятнадцатый. Ого! А тебе, мамочка? Ровно восемнадцать. Ну-ну… Возраст кавказских долгожителей. Предками вполне можно называть.

Сколько же вы, дорогие предки, получаете? Один — сто двадцать, другая — девяносто. Пока я на даровом молоке, с этим еще можно мириться, а далее, папочка, придется тебе подрабатывать на молочишко. Циклевать паркет умеешь? Научись, страшно доходное дело. Что ты сказал? Родители помогут? Вот этого я не ожидал. Вы хотите, чтобы, глядя на вас, я вырос иждивенцем? Излагаю свою позицию: чтобы дедушек и бабушек я видел только по пролетарским праздникам и в строго установленное время. Их слепая любовь заведет меня в глухой тупик, откуда выход через детскую комнату милиции. Полагаю, ни вас, ни меня этот маршрут не устраивает.

Пардон, мамаша, поменяй-ка пеленочку… И клееночку тоже смени. Мерси. Сразу стало на душе легче.

Теперь можно свободно сформулировать начальный этап моего воспитания. Буду по-телеграфному краток. После грудного периода вы меня отдаете в детясли имени Ньютона с физико-математическим уклоном, затем в вокально-инструментальный детский сад имени Могучей кучки. И оттуда я перехожу в школу-десятилетку с преподаванием на древнегреческом языке.

Разумеется, это эскизный план. Детали мы еще обмозгуем. С моей стороны обещаю увлеченность и целеустремленность. С вашей стороны требуется только взаимопонимание и уважение моего суверенитета. Если в пятом классе буду лупить девчонку, не волнуйтесь. Это еще не любовь. Обыкновенная разведка боем. Усекли? А пока — на боковую. Громче запевайте колыбельную!

Откровенно говоря, меня смешат нескромные заявления отдельных гроссмейстеров о их горькой участи. Дескать, во время турниров и матчей они, горемыки, теряют вес, истощают нервную систему и по ночам видят кошмарные сны в черно-белом варианте.

Чудаки, если бы нам, любителям, гроссмейстерские условия, мы бы жили, как черепахи, по триста лет. И отпусков не брали бы, не говоря уже о пенсии.

Вы только прикиньте — где мы играем: на пляжах с их сверхнормативными дозами радиации, на скамейках скверов и парков в окружении сверхшумного подрастающего и сверхбурчащего отживающего поколения, а главное, в сверхстрессовой обстановке рабочих кабинетов. Одним оком смотришь на доску, другим на дверь — вдруг, нагрянет начальник и зафиксирует нарушение трудовой дисциплины.

А где играют они, рыцари пресных ничьих? На сценах театров и концертных залов с табличками: «Тише, гроссмейстер думает!» И публика не дышит, никто не кричит «шайбу!», «шайбу!». Такая благодать — на одну партию пять часов. Да еще с доигрыванием. Иногда тянут резину целую неделю, пока разделаются с одной партией.

Не буду хвалиться, но каждый вам скажет, что мы с Леней Локтем за пять часов успеваем сыграть двадцать пять партий. Как-то мы с ним зафуговали даже девяносто девять! За один рабочий день. А рабочий день, как известно, в нашей стране восьмичасовой. Это был наш личный рекорд. К сожалению, не зарегистрированный международной шахматной федерацией и, к счастью, не замеченный администрацией нашего треста.

Опять же, что теряет гроссмейстер, проиграв партию? Не более одного очка. А я, даже в случае победы, могу запросто потерять тринадцатую зарплату, если меня застукают за шахматной доской в рабочее время.

Я уже не говорю о технической стороне самой игры.

Вы где-нибудь видели, чтобы гроссмейстер у гроссмейстера вырывал из рук фигуру? Вы когда-нибудь слышали, чтобы гроссмейстер гроссмейстеру кричал: «Хватит думать — не корову проигрываешь!» Наоборот, они жертвуют. Некоторые мастера международного класса ради атаки готовы расстаться со всем комплектом фигур.

А как поступает Леня Локоть? За каждую пешку он держится, как утопающий за бревно. Но стоит мне слегка тронуть любую фигуру, как он вырывает ее из моих рук, аж сухожилия трещат.

Это в дебюте.

В миттельшпиле начинаются обычные диалоги:

— Ну, ходи же — сколько можно думать!

— Разве я думаю? Это ты думаешь!

— Что? Когда это я думал?

Мы трогательно стыдимся собственного мышления, словно обдумывать ходы — это нечто гадкое, вроде бы украдкой поглядывать в чужие карты. Вы даже не представляете себе, сколько нервной энергии приходится тратить, дабы доказать абсолютную непричастность нашего интеллекта к этой дьявольской игре.

Чем дальше, тем ослепительнее блистают молнии, тем оглушительнее гремят раскаты грома над шахматной доской. Если в миттельшпиле мы еще называем друг друга по имени, то в эндшпиле…

А что творится в то роковое мгновение, когда мой белый ферзь «съедает» последнюю черную пешку и мат королю моего соперника становится неотвратимым! Леня швыряет фигуры, скрежещет зубами, угрожающе напрягает бицепсы. В это время я предусмотрительно принимаю защитную стойку и молниеносно восстанавливаю в памяти наиболее эффективные приемы самбо и бокса.

Вот какие у нас эндшпили!

А у них?

После безмолвной гроссмейстерской ничьей соперники ослепляют друга друга улыбками, вежливо пожимают ручки и галопом бегут давать интервью.

Так кому же тяжелее?

Не скажу, что я жить не могу без хоккейных передач, но я их уважаю. Не нравится мне только слово «вбрасыванье». Мне, как покупателю, оно ничего не дает. Уж лучше бы эти комментаторы говорили «выбрасыванье» и называли адрес магазина. Чтобы каждый знал, где, что и когда выбросили.

Это же сила — телевидение: один говорит — миллион слушает. А без него чепуха получается — каждого надо спрашивать. Несет мужчина джинсы с бахромой, а я к нему с вопросом: «Где их дают?» Так можно разорваться. И к тому же не все еще у нас интеллигентны. Есть еще такие умники с неполносредним воспитанием. До инфаркта доведут.

Попался однажды мне на пути один тип. Вижу — несет. Что — не знаю. Но по глазам и шикарной коробке чувствуется что-то импортное. Что в коробке, конечно, неприлично спрашивать. Однако задать вопрос: где дают? — имею полное право. Что я и делаю. Он мне отвечает: «На углу Ипподромной и Лотерейной».

Иду на угол Ипподромной и Лотерейной. И что я там вижу? Вижу вывеску «Зоомагазин». Помещение не люкс, но очереди нет. Что ж, хорошо — буду первой. Делаю предварительный обзор. В продаже негусто: морские свинки, раскрашенные воробьи и бразильский попугай. Какой-то дефективный. Каркает, как ворона, даже «попка-дурак» не может сказать. Конечно, бразильская птица — это импорт, но не тот, который в шикарной коробке.

Забрасываю удочку насчет импортного товара. Продавец отвечает, что пока ничего нет, кроме попугая. Ожидаются, мол, африканские резус-макаки и ливанские ишаки. Думаю, до лампочки мне твоя макака, если она даже резус. И ливанского ишака можешь поставить себе в гараж. Ты мне дай то, что в шикарной коробке.