Принципиально иная модель абсолютизма установилась к середине XVII века в границах так называемой Священной Римской империи германской нации. Наметившееся уже к концу XVI века экономическое отставание Германии от Англии и Франции и связанные с этим процессы рефеодализации деревни, принявшие различные формы в различных регионах страны, и консервации цехового строя ремесла в городах в еще большей мере обозначились после завершения Тридцатилетней войны. В ходе ее были опустошены значительные территории, население которых либо погибло, либо бежало. Многие города были разграблены шведскими и имперскими наемными войсками. Большая часть побережья Балтийского моря, включавшая устья судоходных рек, отошла к Швеции. В упадок пришли не столь давно еще богатые имперские города. Оскудевшее купечество было низведено до роли торговых и финансовых агентов княжеских дворов.

В этих условиях при сохранении беспримерной феодальной раздробленности страны (в ней насчитывалось около 300 светских и духовных княжеств, 51 вольный город и около полутора тысяч самостоятельных рыцарских владений) императорская власть (за исключением доменов - родовых владений дома Габсбургов) носила чисто номинальный характер. Неудивительно, что здесь восторжествовал не имперский, а княжеский абсолютизм, закрепивший на столетия политическую раздробленность страны и затормозивший процесс складывания немецкой нации.

Наконец, в той части империи, которая составляла собственно владения дома австрийских Габсбургов (помимо Австрии, Штирии и Тироля в них входили Чехия, Моравия, Словакия, Хорватия и северо-западная часть Венгрии), политическая система абсолютизма надстроилась над многонациональным государством, в котором славянские народы и венгры испытывали не только феодальный, но и национальный гнет. Монархия австрийских Габсбургов была одной из наиболее могущественных в Европе XVII века. Специфика управления ею заключалась в сочетании на местах элементов административной централизации с элементами старых сословных собраний представителей местной знати, духовенства и городов, прикрывавших диктат венского двора видимостью местной автономии. Монархия австрийских Габсбургов в противовес монархии испанских Габсбургов успешно осуществляла политику меркантилизма - покровительства «национальной» мануфактуре внутри страны и за рубежом, поощряла основание торговых компаний и мануфактур, производивших оружие и военное снаряжение, а также предметы роскоши для нужд двора и придворной знати. В немалой степени успешная внутренняя политика австрийских Габсбургов и их подкрепленные военным могуществом претензии на гегемонию в Европе объяснялись их ролью «щита» христианского мира в противостоянии турецкой опасности. Эта роль в значительной степени сплачивала лоскутную монархию внутри и придавала ей международный вес. В 1683 г. турки осадили Вену, но были разбиты и отброшены с помощью подоспевшей польской армии. С этого момента начался упадок Оттоманской империи, чьи владения на территории Европы теперь уже в свою очередь испытывали возрастающее давление со стороны соседних европейских государств и изнутри - со стороны порабощенных народов.

Монархия же испанских Габсбургов постепенно, но неуклонно пережинала упадок. Истощив казну в цепи войн, не принесших славы ее оружию, но зато стоивших немалых территориальных потерь, она подорвала в значительной степени свое былое военно-политическое могущество в Европе. Внутри же страны диктат феодальной знати и церкви при дворе столь абсолютно направлял политику монарха, что в Европе не найти другого примера политики, которая как будто специально преследовала цель систематического подавления экономических и социальных предпосылок, требовавшихся для возвышения королевской власти. В результате система абсолютизма здесь выродилась в прикрытие всевластия светской и церковной знати при дворе и в провинциях.

В заключение этого очерка политических структур, господствовавших в Европе XVII века, следует хотя бы упомянуть, что политическое устройство двух европейских монархий - Швеции и Польши - представляло собой сочетание черт, удивительным образом напоминавших черты, уже описанные нами, и черт неповторимых. Так, абсолютизм в Швеции, подобно английскому, не исключал существования сословно-представительного собрания - риксдага, вместе с тем в отличие от указанного прототипа здесь существовали постоянная, оплачивавшаяся казной армия и административный аппарат. Однако возвышение Швеции, в особенности после Тридцатилетней войны, оказалось эфемерным, поскольку основывалось не столько на фундаменте высокого уровня ее экономического развития, сколько на ограблении захваченных в этой войне территорий на севере Германии и части польского Поморья, беспощадной эксплуатации территорий Восточной Прибалтики - Эстляндии и Лифляндии, крестьянство которых в отличие от крестьянства самой Швеции подвергалось закрепощению по образцу остэльбского.

Иными словами, перед нами образец политического и военного возвышения монархии, умело воспользовавшейся выгодной для нее политической конъюнктурой в соседних с ней территориях. Изменение этой конъюнктуры тотчас же обнаружило несоразмерность внешнеполитических амбиций внутренним возможностям этой монархии. Что же касается Польши - Речи Посполитой, то в ней королевская власть была в такой степени ограничена волей шляхты при крайне слабом развитии бюргерства, что достаточно было в сословно-представительном собрании - сейме - выступить одному ее представителю против намерений монарха, чтобы наложить на них вето.

Если же учесть, что королевская власть в этой стране была не наследственной, а выборной (сеймом), что она не располагала ни постоянной армией, ни централизованным административным аппаратом, то не будет ничего удивительного в том, что полновластие магнатов было здесь бесспорным, что не только закрепощенное крестьянство, но и города фактически находились в подданстве не короля, а шляхты. Таким образом, мы вправе заключить, что, являясь номинально монархией, Польша на самом деле представляла собой образец дворянской республики.

Обратим наконец внимание на крупные сдвиги в интсллектуальной жизни Европы XVII века. О направлении и существе их уже говорилось выше. Здесь же осталось заметить, что с первого взгляда новые явления и различных сферах духовной культуры могут казаться не только противоречивыми, но и нередко взаимоисключающими. Однако таково универсальное свойство культурноисторических эпох действительно переломных, обновляющих видение человеком окружающего его мира и самого себя.

Вторая половина XVI и первые десятилетия XVII века - это период так называемого позднего Возрождения, его заката. Хотя признаки исчерпания его духовной энергии стали очевидными уже во второй половине XVI века, смена культурно-исторических эпох произошла только в XVII веке, когда полностью раскрылся утопизм его социально-этического идеала и анахронизм его самосознания. Некогда столь обнадеживающе прозвучавший призыв «назад, к классикам» вылился в конечном счете в бездумный формализм и маньеризм. Господствовавшая в университетах препарированная схоластами логика Аристотеля превратилась к этому времени в основную помеху на пути к осмыслению нового человеческого опыта. Не столь еще давно распространенная вера в безграничные познавательные способности человека сменилась глубоким скепсисом в отношении самой этой способности. Отражение этой нараставшей волны скептицизма мы находим в «Опытах» Монтеня, посвятившего специальную главу обоснованию «ненадежности наших суждений», отличающихся «смутностью» и «неуверенностью».

Однако, серьезно подорвав авторитет чисто рассудочных умозаключений, скептицизм подготовил появление Бэкона, противопоставившего логике Аристотеля логику опытной науки. «Логика, которой теперь пользуются (т.е. логика Аристотеля.- М. Б.),- писал он в «Афоризмах»,- скорее служит укреплению и сохранению заблуждений… чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна». Развернувшаяся в начале XVII века научная революция заложила основы опытного знания. Открытия Галилея (1564-1642) и Кеплера (1571-1630), обобщившего в математических формулах накопившиеся со времени Коперника (1473-1543) астрономические наблюдения, создали новую механику и новую астрономию. Опытное подтверждение с помощью телескопа идеи о безграничности Вселенной и, следовательно, вывод о том, что Солнечная система - лишь один из бесчисленных звездных миров, в дополнение к смене геоцентризма гелиоцентризмом потрясли до основания традиционное мировидение. Вызванное этими открытиями смятение умов хорошо передал английский поэт Джон Донн: