Колтубанова, проявляя недюжинную интуицию, выискивала безопасные проходы сквозь самые безнадежные топи. Штофреген просто шел за ней следом, доверяя каждому ее шагу.

– И что вы думаете о корабле?

– Пытаюсь понять, удастся ли нам захватить его.

– У меня сомнений нет, что мы его захватим, – сказал Штофреген.

Он понял вдруг, почему сейчас устает так сильно. Причина заключалась вовсе не в моральной усталости, не в чувстве вины, которую, по мнению Катишь, должен был испытывать убийца. Нет, корень в ином. Просто весь мир вокруг Штофрегена стремительно переделывался, перестраивался, и эпицентром этого мироустроительства сделался он сам, Иван Штофреген. В новом мире именно Штофреген отвечал за каждого человека, за каждого лемура, за корабль, за лагерь, за орехи и прочие припасы, за каждую единицу оружия. Ощущение было непривычным, странным, тревожащим. Штофреген заранее знал, что справится, но до того момента, когда все завершится, ему предстоит много работать. Работать и держать на плечах весь мир, чтобы тот не рухнул. Атлант тоже не сомневался в том, что справится, но ноша от этого не становилась легче.

Штофреген вспомнил каменных юношей, на чьих согбенных плечах лежал Новый Эрмитаж в Петербурге. Их юные печальные лица, их вечную, отполированную в граните неволю. Сам он просто находил их красивыми, но Татьяна Николаевна сказала ему как-то, что, глядя на них, осознает всю тягостность и несправедливость рабства. “Подумайте только, эти юные полубоги могли бы обнимать сейчас каменных нимф, или бросать в свое удовольствие диски, или брызгать вином из чаши, – а они держат небо… Просто потому, что кто-то должен был исполнять это служение и выпало – им”.

Штофреген посмотрел в спину Фариды, шагавшей враскачку по болоту.

“Я мог бы сейчас гулять по царскосельским паркам с Татьяной Николаевной, но это был мой собственный выбор – очутиться здесь. Я мог бы сейчас сидеть на дереве с лучевиком и охранять лагерь, ожидая, что кто-то другой за меня придумает, как перебить семь или восемь крепких мужчин и угнать их корабль… Но я ни за что не поменялся бы ни с Волобаевым, ни с Аркадием, ни даже с Фаридой. В этом весь фокус. Палец всегда указывает на того, кто не поменялся бы ни с Аркадием, ни с Волобаевым… ни даже с Фаридой. Ни с кем”.

В этот миг мир окончательно переустроился, и все в нем встало на свои места.

Штофреген сказал:

– Остановимся здесь.

И Фарида послушно замерла.

– Вы хотите устроить засаду в этом месте?

– Смотрите. – Он указал на большое дерево с густой кроной. Оно росло одиноко посреди единственной сухой поляны, окруженной со всех сторон топями. – Если мы засядем на этих ветках, то сможем просматривать вон ту тропу. – Он безошибочно махнул в сторону тропы, ведущей от лагеря браконьеров к стоянке лемуров. – Лучевик как раз бьет на это расстояние, если поставить на максимум.

– Не слишком большой расход энергии? – нахмурилась Фарида (ее брови чуть наползли друг на друга, сминаясь на переносье).

– Не слишком, если бить без промаха… К тому же в случае успеха мы заберем еще несколько лучевиков, а эти можно будет смело утопить в болоте.

– Продолжайте. – Она одобрительно усмехнулась, все меньше и меньше похожая на человека: круглое лицо, черная густая полоса над глазами, губы в форме бледно-розовой бабочки. – Мне нравится.

– Они, конечно, заметят, откуда ведется стрельба, – заключил Штофреген. – Но по болоту не смогут до нас добраться. Ни у одного из них – я надеюсь – нет вашей интуиции.

Им пришлось потратить немало усилий на то, чтобы занять позицию на дереве. Фарида забралась выше, Штофреген – по другую сторону ствола, пониже. Штофреген достал бинокль.

– Видите их? – спросила Фарида.

– Дорогая госпожа Колтубанова, мы ведь не в театре, – напомнил Штофреген. – А то вы, кажется, воображаете себя в Мариинском. Уселись в ложе – и тотчас взлетает занавес…

– А неплохо бы, – сказала она, и они оба засмеялись.

Это сблизило их еще больше. Они сближались не постепенно, а рывками, от случая к случаю.

“Сейчас Фарида мне ближе, чем Кокошкин, – подумал Штофреген с удивительно теплым чувством и по отношению к Фариде, и по отношению к далекому Кокошкину. – А скоро она, быть может, сравняется со Стефанией… Но, с другой стороны, никто на свете не может по-настоящему сравняться с несравненной Стефанией!..”

Эта мысль утешила его.

– Идут! – сказала вдруг Колтубанова, хотя она и была без бинокля.

Штофреген быстро глянул и убедился в ее правоте. Зоркий глаз наблюдателя высмотрел на тропинке трех человек, еще едва заметных. Они шли осторожно, все время озираясь по сторонам. То и дело они сближались, обмениваясь быстрыми знаками.

– Ссорятся и боятся, – удовлетворенно заметила Фарида. – Удивительно, как люди похожи на других приматов. Особенно издалека, когда слов не слышно. Жесты бывают абсолютно идентичны.

– Можете снять того, что слева? – спросил Штофреген, прикидывая, какого из оставшихся взять на себя. Наверное, все-таки того, что в центре, решил он.

– Могу. – Фарида прицелилась и повела “своего”.

“Приматы, – подумал Штофреген, сидя на дереве, и вдруг до самой глубины души ощутил себя царскосельским гусаром, подпоручиком. – Не слишком умные, не слишком быстрые”.

Один жестяной человечек опрокинулся, и почти сразу же вслед за ним упал и второй. Кто-то из детей неловко двинул рукой, и солдатики попадали, разрушая игру. Последний из оставшихся расставил ноги, поднял лучевик, умело прикрываясь локтем, и повернулся в сторону дерева. Он нырнул под выстрелом и побежал к месту засады – к болоту.

Штофреген просто ждал, когда случится неизбежное. И оно произошло: жестяной солдатик, совсем плоский и несуществующий, застрял. Он погрузился по пояс, но даже и теперь его лицо ничего не выражало. Оно оставалось дурно раскрашенным, кустарным, и сделалось очевидно, что он был куплен на ярмарке подвыпившим дядюшкой и преподнесен племяннику на день рождения – к неудовольствию отца, который потом, тоже выпив, шипел на младшего брата: “Когда ты поймешь, Густав, что мои дети не должны играть балаганными игрушками? Когда ты научишься понимать достоинства хорошего вкуса?” А дядюшка, подвыпив еще больше, просто смеялся и говорил о том, что любит племянников, особенно старшего, Иоганна.

Солдатик еще раз дернулся и ушел в болото глубже. Непонимающими глазами он смотрел вокруг себя, а затем вдруг оскалил зубы и начал бессмысленно палить в дерево. Фарида выстрелила в ответ, и он обмяк, уронив лицо на грудь, как будто его жестяную шею переломили.

– Знаете, что я думаю? – сказала Колтубанова хладнокровно. – Что он хотел расстрелять все заряды, чтобы нам не досталось оружие.

И вдруг она разрыдалась. Она плакала долго. Штофреген молчал, не стараясь ее утешать. И в конце концов Фарида вытерла мокрое лицо и слезла с дерева, а следом за нею спустился и Штофреген.

– Я не могу дать денег на сомнительное предприятие. Ты должна меня понять и больше не настаивать. – С этими словами г-н Терентьев-Капитонов прошелся по своему кабинету, приблизился к холодному камину и выколотил трубку. Затем повернулся к дочери и поразился тому, какой она стала.

Перед ним сидела, выпрямившись в кресле, незнакомая молодая женщина. Она больше не была его ребенком. Она больше не принадлежала ему. Он даже не в состоянии был предположить, что может быть у нее на уме. Выражение ее лица, ее поза – все казалось ему чужим.

Он положил трубку и переставил на полке с места на место несколько фарфоровых собачек – просто для того, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Разумеется, ничего общего нет между Татьяной Николаевной и тем милым существом, которое г-н Терентьев-Капитонов держал на руках двадцать лет тому назад. Но что же нужно этой странной просительнице?

– Папа, – сказала Татьяна Николаевна, – вы ведь соглашались, что господин Штофреген – подходящая для меня партия?

– Гм… Господин Штофреген – приятный молодой человек, – пробормотал отец. – Царскосельский гусар. Театрал и со вкусом, м-да… Немного эксцентричен, но это тоже признак вкуса – в своем роде. И любил тебя. По сравнению с этим, с поэтом… как его… – Он звонко щелкнул сильными, толстыми пальцами. – Забыл имя! Ну, ты меня поняла, Таня. По сравнению с поэтом гусар, несомненно, предпочтительнее. Хоть и остзейский барон. М-да.