Дважды за эту неделю она выходила на то, что очевидно было простой привычкой и ничем более — на получасовую полуночную прогулку, тогда она просто ходила возле дома, или же обходила кругом квартала.

На работе она была молчаливой, но не неестественной, говоря, когда приходилось разговаривать, высоким немузыкальным голосом. Казалось, у нее не было друзей; она поддерживала свою отчужденность, оставаясь незаинтересованной, не обращая ни на кого внимания и ни в ком не нуждаясь. Она не проявляла никаких внешних интересов, никогда не ходила ни в кино, ни в парк. Она не ходила на свидания. Слим считал, что она и не спит толком, лишь тихо лежит в темноте, ожидая, когда наступит время вставать и идти на работу.

И когда наступило время все это обдумать, что он наконец-то сделал, до Слима дошло, что в муравейнике, где мы все живем и ведем наше бытие, может быть достигнута достаточная приватность, позволяющая членам общества любого сорта странности, если только эту странность не демонстрировать. Если человеку доставляет удовольствие спать вверх ногами, как летучая мышь, и если он так устроил свою жизнь, что никто не видит его спящим, или не видит его место для сна, то, что ж, спать как летучая мышь он сможет во все дни своей жизни.

И по этим правилам, даже необязательно быть человеческим существом. Если, конечно, мимикрия достаточно хороша. Достоинством странной личности Слима было то, что привычки Селии Сартон вовсе не испугали его. Теперь он был менее встревожен ею, чем тогда, когда только начал шпионить за нею. Он знал, что она делает в своей комнате, и как она живет. И это делало его гораздо счастливее.

Тем не менее, ему все еще было любопытно. Его любопытство никогда бы не подтолкнуло его к тому, что мог бы сделать другой мужчина — заговорить с нею на лестнице или на улице, познакомиться с нею и больше узнать о ней. Для этого он был слишком застенчив. И уж конечно он не пошел доносить кому-то о странных материях, что наблюдал каждый вечер. Не его это дело — доносить. Насколько он мог видеть, она никому не вредила. В его личном космосе каждый имел право жить и зарабатывать баксы, если это возможно.

И все-таки его любопытство, точнее, настоятельность его любопытства, претерпела изменения. Не для него было размышлять о природе этого существа, о том, выросли ли ее предки среди человеческих существ, живя вместе с ними в пещерах и шатрах, развиваясь и эволюционируя вместе с homo sapiens до тех пор, пока не приняли форму мельчайшего и самого незаметного из наемных работников. Он никогда не пришел к заключению, что в битве за выживание некий вид мог открыть то, что самая превосходная стратегия выживания среди человеческих существ — это не бороться с ними, а к ним присоединиться.

Нет, любопытство Слима было гораздо прозаичнее, более приземленнее и менее информированнее, чем любые из этих предположений. Он попросту сменил область своих размышлений с что? на что, если?

Вот как получилось, что на восьмой день своих наблюдений, во вторник, он снова пошел в ее комнату, вытащил чемодан, открыл его, вынул коробку, открыл ее, достал стопу бумаги, сдвинул голубую ленту, снял покрывающие листы, вытащил вторую Селию Сартон, положил ее на постель, а потом вернул на место бумагу, голубую ленту, картонную крышку, коробку и чемодан. Он сунул сложенную шкурку под рубашку и вышел, тщательно заперев дверь за собой своим особым приемом, и поднялся в свою комнату. Он положил свою добычу под четыре чистые рубашки в нижнем ящике и уселся дожидаться возвращения домой Селии Сартон.

Этим вечером она немного запоздала — наверное, минут на двадцать. Задержка, казалось, усилила, как ее изнеможение, так и ее нетерпеливость. Она лихорадочно ворвалась в комнату, двигаясь со скоростью, близкой к панике. Она казалась истощенной и бледной, ее руки дрожали. Она нашарила чемодан под кроватью, выхватила коробку и открыла ее, в противоположность своим обычным размеренным движениям, перевернув ее над постелью и вывалив содержимое.

Когда она увидела, что там ничего нет, кроме листов бумаги — некоторых с широким прямоугольным, некоторых без него, она замерла. Она склонилась над постелью в неудобной позе и не шевелилась бесконечные две минуты. Потом медленно выпрямилась и оглядела комнату. Она еще раз покопалась в бумаге, но уже смирившись, без надежды. Она испустила единственный звук — высокий, печальный стон — и начиная с этого момента молчала.

Она медленно подошла к окну, ее ноги волочились, плечи поникли. Очень долго она стояла, глядя на город, на его растущую тьму, на его растущие колонии света, то и другое — символы жизни и обычаев жизни. Потом она задернула занавес и вернулась к постели.

Она собрала бумагу небрежными, ни о чем не заботящимися пальцами, и положила получившуюся кучу на комод. Она сняла туфли и аккуратно поставила их бок о бок у постели. Она легла в той же в высшей степени расслабленной позе, которую принимала при своей трансформации, руки по сторонам, ладони открыты, ноги слегка разведены.

Лицо ее походило на маску смерти, черты его запали и заострились. Оно пылало и казалось больным. Она пыталась глубоко и регулярно дышать, но недолго. Немного трепещущих судорог в районе диафрагмы, но слабых. Потом ничего.

Слим отполз от глазка и сел. Он чувствовал себя очень погано. Он всего лишь любопытствовал; он совсем не хотел, чтобы она заболела или умерла. Ибо он был уверен, что она умирает. Откуда он знает, какого сорта суррогатный сон может требоваться подобному организму, или что может стать результатом задержки трансформации? Что он может знать о биохимии подобных существ? Он смутно подумал, что можно проскользнуть завтра, когда она уйдет, и вернуть ее собственность. Просто, чтобы посмотреть. Просто, чтобы узнать, что произойдет. Просто из любопытства.

Надо ли ему вызвать доктора?

Но она же не вызывала. Она даже не попыталась, хотя должна была гораздо лучше него знать, насколько серьезно ее неприятное положение. (И все-таки, если вид в своем существовании зависит от секретности, то для выживания вида жизненно важно, чтобы индивидуум умирал незаметно.) Что ж, может, не вызывание доктора означает, что с ней все в порядке. Доктора стали бы задавать пропасть идиотских вопросов. Она могла бы даже проболтаться доктору о своей второй коже, и если бы Слим вызвал докторов, то его тоже стали бы об этом расспрашивать.

А Слим не хочет во что-то впутываться. Он просто хочет кое-что знать.

Он подумал: «Взгляну-ка еще.»

Он заполз обратно в шкаф и приложил голову к отверстию. Селия Сартон он мгновенно это понял — этого не переживет. Лицо ее опухло, глаза выпучились, пурпурный язык торчал — слишком далеко — из угла ее рта. Даже пока он смотрел, лицо ее все больше темнело, а кожа на нем сморщивалась, пока не стало похожа на листок копирки, смятой в шар, а потом расправленной.

Само начало импульса — выхватить нужную ей вещь из ящика с рубашками и помчаться к ней — умерло в нем, когда он увидел струйку дыма появившуюся из ее ноздрей, а потом…

Слим вскрикнул, отдергивая голову от дыры, жестоко при этом стукаясь ею, и закрывая ладонями глаза. Представьте себе громадную лампу-вспышку на расстоянии дюйма от носа и зажгите ее, и тогда получится вспышка, которую он получил сквозь свою маленькую щель в жестяном потолке.

Он сидел, постанывая от боли и наблюдая под собственными веками миграцию огненных червей. В конце концов они померкли и он попробовал открыть глаза. Они болели и после-образ щели все висел перед ним, но по крайней мере он мог что-то видеть.

Ноги затопали по лестницам. Он учуял дым и неприятную гарь чего-то маслянистого, чего так и не смог определить. Кто-то закричал. Кто-то затарабанил в дверь. Потом кто-то стал вопить и вопить.

На следующий день все было в газетах. Загадочная смерть, кричали заголовки. Чарльз Форт в журнале «Слушай!» сообщил о многих подобных случаях в прошлом и о том, что многие из них происходит и сегодня — люди сгорают в хрустящий пепел от яростного жара, который тем не менее не разрушает одежду или постель, однако ничего не оставляет для вскрытия. Это, говорил журнал, либо неизвестный вид тепла, либо тепло такой интенсивности и настолько кратковременное, что может такое сотворить. Нет известных родственников, говорилось там. Полиция озадачена — нет ни улик, ни подозреваемых.