– Если вы их отравите, гражданочка, так хоть я в целости сохранюсь и смогу предъявить вам обвинение, – объяснил он.

Валентина некрасиво, пятнами, покраснела и вышла за самоваром. Один из красноармейцев проследовал за ней – проследить, чтобы «мадамочка не озоровала».

Скоро оба возвратились, и действительно с самоваром. Валентина немного взбодрилась, огрызаться перестала. Приготовила чай.

Дзюба действительно пить не стал. Отмечал про себя, что женщина держится без страха, уверенно. Хозяйкой себя ощущает. Хозяйкой в собственном доме.

Это наблюдение кое-что прояснило Дзюбе касательно нрава самого Леньки Пантелеева. Дзюба считал, в полном соответствии с устаревшим подходом к жизни, что каков мужчина, такова при нем и женщина. Взаимосвязь, как говорится, прослеживается однозначная.

– А что, Валентина Петровна, – заговорил Дзюба между делом, – ваш Леонид Иванович – он много пьет?

– Чай он пьет, – резко ответила она. – Ясно вам?

– Да я ведь не про чай спрашивал.

– Знаю я, о чем ваши вопросы, – сказала Валентина. – И отвечаю на них как умею, прямо и без лжи.

– Что, и не обижает? – добродушно цеплялся Дзюба. – Неужели ни разу не обидел? Да быть такого не может…

– Нет, не обижает, – отрезала она. – Леонид Иванович никого из своих никогда не обижает. И я ему, между прочим, не полюбовница, как вы изволили предположить.

– Вот как? – удивился Дзюба. – А мне-то разное дурное про вас и Леонида Ивановича подумалось. Испорченный я человек! Мадамочка из вас привлекательная, по возрасту очень даже молодая, а Леонид Иванович тоже ведь мужчина не старый. А уж как в товарища Чмутова пальнул – сразу видно, горячая кровь. Вполне для вас подходящий субъект.

– Буржуазное ваше рассуждение, – сморщила нос Цветкова. – Мне Леонид Иванович как брат, и квартиру эту я для него держу, чтобы ему было где переночевать, если придется.

– А где его дом? – спросил Дзюба, разглядывая потолок. – Настоящий дом. Где он живет?

– Настоящий дом? – Валентина вдруг рассмеялась. – Да весь Петроград ему дом! Он на одном месте два раза-то и не ночует.

– Сегодня ждете его?

– Я его всегда жду, для того и живу здесь, – ответила Цветкова. – Вы что думаете, какой он?

– Он убил человека, – сказал Дзюба. – И многих ограбил. Я так думаю, что он опасный субъект.

– Грабил он все больше буржуев недорезанных, а убил – что ж, ведь как на зверя на него накинулись, со всех сторон затравили – как тут не выстрелишь!

– Вы подробности того дела откуда знаете?

– Да из газеты… Его самого не спрашивала.

– А почему вы, Валентина Петровна, Леонида Ивановича о его делах не спрашиваете? Боитесь? – Дзюба прищурился.

– Я его не боюсь, – ответила она, тряхнув кудряшками, – потому что он ко мне ласковый. А не спрашиваю – так ведь незачем. Что надо, я и так про него знаю.

– А чего не надо – то тоже знаете, но содержите в глубоком секрете?

– Чего не надо – того и не надо, – отрезала Валентина.

После этого Дзюба замолчал и долго, долго ее рассматривал. И неожиданно ему как будто сама собой предстала вся эта Валентина как она есть, без всякого снисхождения или сокрытия. Он увидел ее скучное детство и голодную революционную юность, Леньку увидел, который показал ей сказку: богатые платья, рестораны с танцами, невиданные лакомства. После череды серых, опасных, тяжелых на руку и всегда пьющих мужчин – Пантелеев, от которого она не ждала ничего плохого. Никогда не ждала. Улыбчивый, подарки дарит, ничего взамен не требует.

Такая, конечно, Леньку не сдаст.

Дзюба опустил веки, задумался. А сколько еще по городу таких Цветковых, которых Пантелеев вытащил из грязи обывательского прозябания? Преданных ему по гроб жизни? Дзюбу жуть пробрала – аж дыхание перехватило.

Когда он открыл глаза, Валентина сидела в прежней позе за столом и все еще улыбалась. Один красноармеец наставил на нее револьвер, другой приподнялся.

В замке скрежетал ключ.

Дзюба вытащил маузер, бесшумно встал и придвинулся к двери, выводящей в коридор.

Там слышны были шаги. Спокойные и быстрые. Человек пришел домой, уверенный в том, что его ждут, что ему будут рады. Валентина расслабленно молчала. Моргала, поглядывая то на револьвер, то на дверь.

И только когда дверь в комнату шевельнулась, Цветкова вдруг выгнулась на стуле дугой и закричала пронзительно:

– Леня, беги!

Дзюба толкнул дверь ногой, ударив стоявшего в коридоре человека, и вырвался из комнаты. Ленька отпрыгнул к противоположной стене коридора, затем метнулся к входной двери, и на миг между Ленькой и Дзюбой очутилась толстенная шуба, висящая на вешалке. Дзюба выстрелил и пробил в шубе дыру. Ленька уже перепрыгивал через ступеньки и несся на улицу.

Красноармеец, угрожавший Цветковой, прошипел нехорошее слово. Валентина вцепилась в его руку, повисла на локте:

– Нет!

Выстрел раздался, очень громкий, и бессмысленно разнес люстру.

Отшвырнув Цветкову, красноармеец выскочил из комнаты вслед за Дзюбой. Третий устроился возле окна, готовый стрелять в Пантелеева, когда тот появится на мостовой.

Но Леньки он так и не увидел. Тот, несомненно, догадывался о подобном маневре и потому стелился вдоль самой стены. Красноармеец выглянул подальше. Цветкова с криком подскочила к нему и попыталась вытолкнуть его из окна. Пришлось ему развернуться и утихомиривать женщину.

– Пусти! Урод! Пусти! – кричала та, разом растрепавшаяся, страшная, с размазанным до подбородка ртом.

Красноармеец повалил ее на диван, стянул ей руки поясом от ее халата. Она извернулась и попыталась его укусить.

– Вот ведь бешеная, – сердился красноармеец, придавив к дивану коленом дергающуюся Валентину. – Искалечу, не дергайся. Да тише ты, дура!

– Калечь! Давай, калечь! Ирод! Урод! – орала Валентина. – Бьют! Убива-ают!..

Он ударил ее несколько раз по лицу, и она наконец замолчала, тяжело дыша и глотая огромные черные слезы.

Красноармеец потащил ее, связанную, на кухню, умыл там и обтер ей лицо полотенцем.

Переулок казался пустынным. Юлий курил в подворотне, с показной небрежностью и скукой поглядывая по сторонам. Красноармейцы, бывшие с ним, переговаривались между собой о чем-то, для Юлия совершенно недоступном. Оба парня были родом из деревни. Юлий быстро перестал их слушать.

Ему было ясно, что ждать придется несколько часов, что за это время они все успеют замерзнуть, затосковать, ослабить бдительность…

То и дело по переулку проходили разные люди, но все они шли мимо. Пару раз Юлий настораживался – появлялись типы, похожие по описанию на Пантелеева. «Сложение стройное, лицо обыкновенное». Но и эти не входили в указанный дом, а постепенно исчезали в конце переулка.

«Удивительно все же устроен мир, – подумалось Юлию. – Ждешь кого-то, и все остальные люди представляются тебе на земле излишними. Ты легко можешь без них обойтись, потому что позарез тебе необходим только один человек, один-единственный. Но для кого-то другого кто-то из этих лишних и ненужных – такой же необходимый…»

Потом Юлий задумался о красноармейцах и вдруг понял, что эти парни, такие сильные и крепкие, сейчас от него зависят. Как Юлий скажет, так они и сделают. Скажет – стоять и ждать, будут стоять и ждать. Скажет – стрелять, побегут и будут стрелять. Кто знает, вдруг их убьют в перестрелке? И все это произойдет потому лишь, что Юлий отдаст приказание. Странно понимать, что от тебя кто-то зависит. И речь идет не о карточном проигрыше, не о разорении даже, а о самой жизни. Одной-единственной. Жизни человека, который кому-то позарез нужен, только он, и никто иной во всей вселенной.

Юлий повернулся к красноармейцам, а один из них вдруг перестал приглушенно рассуждать о заготовках сена, бросил папироску и проговорил, обращаясь к Юлию:

– Что вертишь головой? Упустишь! Кажется, вон он идет.

Юлий поскорее обернулся и успел увидеть, как в тот самый дом в Эртелевом переулке входит человек.