Но Алеша сказал:

– Товарищ Бореев сильно перегибает палку. Я думаю, танцы – это искусство. Ну и что с того, что в них есть подоплека влечения и пола? Эта подоплека, если подумать, везде найдется, даже когда просто хорошо работаешь у себя на заводе. Потому что если ты чего-то стоишь, то и девушки на тебя будут смотреть.

– И на тебя смотрят? – спросила Ольга нехорошим тоном.

Алеша засмеялся:

– Еще как смотрят!

– Дразнишься, – надула губы Ольга.

Он продолжал смеяться:

– Да нет же, я серьезно говорю. Отбою нет. Так и вешаются мне на шею. И все хорошие такие девчонки, ты бы видела!..

– Пусти.

Ольга вырвала руку, на этот раз не шутя.

Алексей озадаченно смотрел, как она быстро, стуча каблуками, уходит по темной улице. Ну ничего себе характер. Он пошел за ней – просто чтобы удостовериться, что с Ольгой ничего по дороге не случится. Она ни разу не обернулась, хотя, он мог бы поклясться, по одной только ее походке видно было: она знает, что он за ней идет.

Ольга вошла в комнату с новостями про студию, танцы и Алешу, готовая выпалить все с ходу, – но так и застыла на пороге.

Маруся Гринберг горько, безутешно плакала, сидя на кровати.

Рядом толпились соседки по общежитию. Суровая комсомолка Настя Панченко говорила:

– Так невозможно дальше продолжать, Маруся. Ты и сама это еще заранее понимала. Нужно иметь мужество принимать последствия.

Маруся же просто заливалась слезами. Ничего она сейчас не понимала и никакого мужества не имела. Пришла толстая комендантша Агафья Лукинична, принесла чай.

Настя взяла чашку, самолично подала Марусе:

– Выпей горячего. Тебе будет легче.

– А что случилось? – спросила Ольга от порога.

Все разом замолчали и повернулись в ее сторону. Настя поджала губы, как будто Ольга сказала что-то не вполне уместное. Коменданшта тяжело вздохнула и пошла к выходу. Отстранив возле двери Ольгу, она сказала:

– Вот что бывает, когда на чужой кусок разеваешь роток. Толку-то от такого не было и не будет, что при царе, что при Революции вашей. Люди-то не меняются. Как был мужеской пол злодейский, такой и остался. Поморочит голову нашей сестре да забросит, а куда она теперь пойдет, порченая-то? Никакого ей выходу. Хорошо хоть при Революции за такие дела больше не карают…

И комендантша уплыла, ворча, по коридору.

Ольга вошла наконец в комнату.

Настя сказала:

– Оля, сделай мокрое полотенце. Надо ей лоб остудить, а то жар начинается. А ты, Маруся, ложись. Мы за тобой будем ухаживать. Только недолго, потому что завтра в первую смену вставать.

Маруся улеглась, не сняв туфли.

Ольга намочила полотенце и подала Насте. Настя помахала полотенцем, чтобы еще больше охладить, и положила Марусе на лицо. Маруся вытянула руки вдоль тела и замерла.

– Бросил ее офицер-то, – сказала Настя, не стесняясь присутствием Маруси. – Не выдержал революционного момента в отношениях полов.

– Это что комендантша говорила? – уточнила Ольга, с любопытством поглядывая на неподвижную Марусю. – Про чужой кусок?

– Он ведь обещал жениться, – продолжала Настя безжалостно, – всякие обязательства брал, но потом все же возвратился к своей буржуазной жене, на которой венчался в церкви. А нашей Марусе – от ворот поворот.

– Не больно-то и хотелось, – сказала Ольга. – Он ведь еще и старый, этот Митрофан Иванович. Ему уже сорок лет небось. А мы получше найдем. Верно, Маруся?

Маруся не ответила. Ее грудь вдруг мелко-мелко задрожала, а потом опять затихла.

– Не померла ли? – испугалась Ольга. Она покойников не боялась, но сильно брезговала.

Маруся тоненько постонала под полотенцем, и Ольга сразу успокоилась.

– Ты иди, – обратилась она к Насте. – Я за ней посторожу.

Настя кивнула:

– Если что случится, сразу разбуди. Я коменданта предупредила – может, фельдшерица понадобится, она вызовет.

Но за ночь ничего не случилось. Маруся, как камень, проспала под влажным, нагревшимся от дыхания полотенцем. Утром она встала вместе с Ольгой и объявила, что готова выйти на работу.

По дороге на фабрику Ольга наконец улучила момент и рассказала про Алешу.

– По-моему, он ко мне неровно дышит, – сообщила она, не замечая безучастного вида Маруси. – Морочить голову вздумал! Девушки на него вешаются, надо же. Прямо так и сообщил. И следит, как я отнесусь. Ты слушаешь, Маруся? – спохватилась она, сообразив, что от собеседницы давно уже не было никакой реакции.

– Да…

– А я и говорю: «Ну и иди к своим девушкам, на что тебе я-то сдалась! Вешаться на тебя – не в моих намереньях». Вырвала руку и ушла. И вот поверишь, он за мной шел. Следил, не встречаюсь ли с кем еще.

Маруся глубоко вздохнула.

– Тебе хорошо, Оля. Ты гордая. А я так не могу.

Ее глаза стали мутными, и она опять заплакала.

– Тебе пальцы оторвет станком, если будешь плакать, – сказала Ольга.

Но Маруся благополучно отработала половину смены, только на обед не пошла. Ольга обнаружила это обстоятельство уже в столовой и, наскоро покончив с борщом и хлебом, поспешно вернулась обратно – искать Марусю.

Подруга сидела в цеху на краю холодного железного стана и глядела прямо перед собой остановившимися глазами. Ольга подбежала к ней:

– Маруся, что с тобой?

Та безучастно посмотрела на Ольгу и не ответила.

– Простудишься, слезай, – настаивала Ольга. – Детей потом не будет.

Маруся слезла, неловко поправила платье.

– Я для того и сидела, чтоб остудиться, – пробормотала она. И шатающейся походкой направилась к выходу из цеха.

Ольга удивленно проводила ее взглядом. Жалкая, спотыкающаяся Маруся с мокрой прядью на виске – она была ведь на самом деле героиней. Только героини сходят с ума из-за любви. В обычной жизни Ольга такого никогда не видала и, очевидно, именно поэтому и не узнала, когда наконец встретила. Товарищ Бореев оказался совершенно прав: сильные страсти должны быть облагорожены искусством, иначе они предстают абсолютно безобразными, отталкивающими. Такое и в быту-то недопустимо, так что говорить о сцене! А реалисты, вроде Чехова, этого не понимают. «Впрочем, – прибавил, помнится, товарищ Бореев пренебрежительным тоном, – у Чехова и сильных страстей-то не бывает…»

Маруся скоро съехала из общежития. Ольга попереживала, но не очень сильно. Просто грустно стало.

Вечером к Ольге пришла Настя Панченко.

Настя сильно осуждала Марусю – за все ее поступки.

– Я принесла нам с тобой конфет, – сказала она, выгружая из кармана кулек. – А насчет Маруськи ты зря печалишься. Гнилой она была человек.

– Как ты можешь так говорить! – возмутилась Ольга. Но конфетку взяла. – Маруся наша подруга.

Настя фыркнула:

– Ты хоть слышишь себя со стороны, Оля? Подруги остались в прошлом, там же, где и календарь для благородных девиц «Подруга». Знаешь такой? «Веруй в Бога, молись, будь скромна и трудись, будь покорна судьбе – вот совет мой тебе». Не попадалось?

Ольга покачала головой. Неожиданно у нее вырвалось:

– Моя мама такой была.

– Какой? – удивилась Настя. – Как Маруся?

– Нет – «будь скромна и трудись, будь покорна судьбе»… Вот в точности такой.

– А где теперь твоя мама? – с интересом спросила Настя. – Умерла?

– Почему – умерла? – испугалась Ольга. – Жива, и отец мой тоже жив. Только… Не знаю, Настя, как выразить. Я так жить не хочу, как мама.

– Вот! – сказала Настя и энергично перекусила пополам твердую конфетку. – Вот именно, Оля! Для этого и произошла социальная Революция. Чтобы мы никогда больше так не жили, как наши родители. Маруся этого не понимала. Маруся предпочитала буржуазное счастье. Богатый муж, который будет ее содержать и при котором она будет лишь игрушкой для наслаждения. Какая же это мечта? Стыд один. Это ведь низко, Оля!

Ольга кивнула.

– В сообществе полов должно быть равенство, – продолжала Настя.