— А ну-ка, всем полчаса бояться!

— Вот еще, — брезгливо отвечала ему хозяйка. — Буду я всяких Монопердоклей бояться.

— Все! — орало обиженное чудище. — Ухожу из Пердимоноклей в Сивкобылы!

Двулик втихаря, поставив передние задние лапы на стол, тырил что-то еще съедобное, весело болтая одним хвостом и воровато поджимая другой.

Фриц, сидящий в обнимку с десятикилограммовым арбузом, набрал водки в шприц и, напевая «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина», вкатил содержимое шприца в полосатый арбузий бок. Довольный арбуз пустил пару пузырей. Довольный Фриц хмыкнул и, пропев «Выпьем и снова нальем», набрал в шприц новую порцию водки.

Часы в углу начали бить девять вечера. Из маленького окошечка с истошным воплем «Ук-ук, ук-ук, ук-ук» выпрыгнула укукшка. Над всем этим хаосом летали пьяные глаза с потрескавшимися от бессонницы жилками и пытались косо посмотреть друг на друга.

Изя с тоской и страхом потянулся за бутылкой.

«Утро туманное, скатертью дорога», — звучал в голове посторонний голос. Изя повернулся, голос смолк, вернее сказать, растворился в барабанной дроби.

«Однако, как активно меня выставляют», — подумал Иванов и открыл глаза. Никто его не гнал. Он лежал на самой обычной кровати в самой обычной квартире. И барабанная дробь в голове была самым обычным отголоском подступающего похмелья. Изя огляделся и не нашел ничего странного. На стене висели самые обычные плакаты, на столе лежала самая обычная колода карт, которую покрывал самый обычный трефовый туз. Часы тикали, отсчитывая положенные им секунды в заданном направлении. И даже собака, что лежала тут же у кровати, была самой обычной, то есть имела один зад и одну голову. Чертовщина какая. Это дерьмо собачье… Тьфу, точнее сказать, эта собака дерьмовая такая же, как и все прочие. Теперь отчетливо стало видно, что это миттельшнауцер, а вчера можно было только догадываться.

Изя поднялся на кровати, сел. Ему было плохо, значительно хуже, чем вчера, когда он решил заглянуть к Либерштейну. «К кому бы еще в гости нагрянуть?» — подумал он, но, оценив свое состояние, решил остаться там, где проснулся — на кровати. Может быть, потом, когда он придет в себя, то встанет и заглянет в гости к Либерштейнам, благо он и так у них в гостях.

Кстати… Иванов вытащил записную книжку, открыл ее на страничке с буквой «С», переправленной красными чернилами на «3», и подписал под записанной там фамилией Либерштейн: «Глаша и Фриц (семиты-антиаскеты)». Потом подумал и переправил на «аскетов-антиевреев».

Не успел он убрать записную книжку (на самом деле он только сунул ее во внутренний карман пиджака, застегнул пиджак на все пуговицы, затем надел его, подумал и пару пуговиц все же расстегнул), как в дверях комнаты появился один из аскето-семитов. Больше того — один из Фрицев Либерштейнов, что усложняло задачу, так как Фриц Либерштейн аналогов не имел и в самом деле был один.

— Живой? — спросил хозяин.

— С трудом, — пробормотал Изя.

— О! — Фриц обрадовался так активно, что ему пришлось быстро помрачнеть и схватиться за разваливающуюся надвое голову. — Труд — это интересно, — сказал он чуть менее жизнерадостно. — Труд — это замечательно. Кстати, за это можно опохмелиться. Ты как?

— Положительно, — подхватил идею Изя.

— Тогда я за бутылкой в магазин, — сказал хозяин и, опрокинув в себя чудом оставшийся после вчерашней пьянки полупустой стакан, умчался.

Изя слизал последние капли с опорожненного стакана и злой откинулся на спинку кровати. «Вот ведь хозяин! Сам опохмелился, а мне не предложил!»

Подошедшая собака дружелюбно повиливала хвостом. Он сидел на диване и с предвкушением ждал опохмелки, ощупью поглаживая собаку по заднице. По одной из двух задниц…

Авторская благодарность:

Сергею Дорофееву, Алексею Гравицкому, Надежде Агеевой за образы Изи Иванова и обоих Либерштейнов.

Дмитрию Шевченко за образ «голого мужика».

Псу Маку за образ Двулика.

Картам, плакатам, книгам и прочему за образы карт, плакатов, книг и прочего.

Водке «Гжелка» за трезвые идеи.

Всем, кто дочитал до конца, за величайшее терпение.

Отдельная благодарность Льву Толстому, Александру Дюма-отцу, бывшему президенту США Биллу Клинтону и папе римскому Иоану-Павлу за то, что не принимали в этом никакого, даже самого активного, участия.

За что же все-таки его схватили? Он ничего не делал предосудительного. Ровным счетом ничего. Он лишь лечил и учил. Избавлял от страданий и недугов, нес свет знаний. И вдруг… Навалились, схватили, поволокли.

Иллар тяжело вздохнул и опустился на ледяные камни пола. Что-то здесь все же не так. Нет видимой причины для того, чтобы хватать человека и судить, судить, судить до одури. Иллар поднялся с полу и прошелся от стены к стене. Всего-то ничего — пара шагов. Вопрос, засевший в голове, вырвался наружу:

— К чему все это? Сколько можно судить? Сперва эти придурки первосвященники, потом Пилат, потом Ирод… Теперь снова темница. Что дальше?

— Дальше снова будет Пилат, — зашевелился в голове давно забытый голос.

Иллар вздрогнул. Он не слышал этого голоса, да, признаться, и не желал его слышать. Этот голос всегда был предвестником крупных неприятностей.

— Так это ты? — мрачно ухмыльнулся Иллар голосу в голове. — Это ты за всем этим стоишь. А я-то дурак и не сообразил сразу.

— То, что дурак, это точно. И не умнеешь. Сколько раз я тебе говорил, что ты стараешься напрасно и не для тех, кто это заслуживает.

— Угу, — хмыкнул Иллар. — А сколько раз ты меня уничтожал, а сколько раз ты меня…

— Самым эффектным, пожалуй, было забвение, — захохотал голос в голове.

— Н-да, только зря старался, все равно помнят. Пусть придумали другое имя, пусть перековеркали саму историю, но помнят. Суть помнят.

— Помнят, — смех в голове смолк. — Зато на скале висеть, поди, не весело было, да и птичка печеночку поклевала, поклевала. Вспомни. Ты свою рожу еще со стороны тогда не наблюдал, а видел бы, как тебя корежило. Хе-хе. И после этого ты утверждаешь, что эти паршивые людишки достойны чего-то?

— Они не паршивые, — взвился Иллар. — И как же ты не понимаешь?! Они не должны страдать! А ты… Да ты просто равнодушное чудовище!

— А ты — сопливый дурак! — загрохотало в черепе. — Сперва я думал, что ты хочешь меня подсидеть. Мне казалось, что ты хитер, но я тебя переиграю, потому что я хитрее. Потом мне стало казаться, что хитрее все же ты. Долго я не мог понять, а когда понял… Нет, ты не хитрый, ты глупый, как тот осел, на котором ты въехал в город.

— Я шел пешком, — возразил Иллар.

— Нет, — снова засмеялся голос. — Ты ехал на ишаке. Они так сказали себе и будут повторять до одури. А хочешь еще посмеяться? На сей раз они назовут тебя моим сыном.

— Не смешно, — буркнул Иллар.

— Почему? По мне, так довольно забавно. Хи-хи.

— Слушай, — спокойно поинтересовался Иллар. — А зачем ты вообще объявился? Посмеяться, поиздеваться?

— Не совсем, — хихикнул голос. — Отрекаться я тебе предлагать не стану. Уже поздно. А вот… Что с тобой делать?

— Утопить в пруду, — посоветовал Иллар.

— Смейся-смейся, — злорадно заскрежетало в голове. — Что с тобой делать — понятно. Погулял тридцать три года и будя.

— Тридцать, — поправил Иллар.

— Они сказали: тридцать три. Но не суть. То, что тебе придется уйти, понятно сейчас всем — от Пилата до ишака, на котором ты въехал или не въехал в город. Но как тебя порешить? Что ты сам предпочтешь? Топить мы тебя не будем, скучно. А вот, может, зарезать? Нет, тоже не то. Потом, одного тут уже зарезали. Еще можно повесить. Представляю себе твою рожу. Эдакие удивленно выпученные глазюки и язык наружу.