– Ну вот, – сказал Адольф, проснувшись, – в нашу с тобой жизнь, кажется, вошел прогресс.

Вечером мы посмотрели «Великого диктатора». Отец наблюдал за мной искоса. Когда фильм закончился, я спросила:

– Чаплин – это Гитлер?

– Нет. Чаплин – великий артист.

– Да, – сказала я, – ну я так и поняла. Отличное шоу. Вот бы у тебя так получалось.

Адольф обнял меня.

– Тебе не нравится, как я выступаю?

– Очень нравится, – заверила я, – но Чаплина на кино сняли, а тебя еще нет.

– Это потому, что в стране упадок кинопроизводства, – объяснил Адольф. – Как только начнется подъем, меня сразу снимут.

Я потом часто пересматривала «Диктатора», особенно когда отца не было дома и я скучала по нему. Я смотрела на артиста Чарли Чаплина и представляла себе, что это – мой отец, и на душе у меня становилось тепло. Я думала, что Чаплин, наверное, был очень добрым. Человек, который так хорошо представляет Адольфа Гитлера, просто не может быть злым.

Со временем у отца стало меньше работы. Годунов объяснял – в стране падает политическая активность, спрос на Гитлера и Берию понижается. Брежнев еще держится, но и это ненадолго.

– Растет новое поколение, которое не знает ни Гитлера, ни Брежнева, – объяснял он, поглядывая на меня.

Я сказала:

– Но я же знаю!

Годунов рассмеялся и махнул рукой.

– Кого ты знаешь? Своего отца? Ну вот скажи мне, кем был Гитлер на самом деле?

– Он любил свою родину, – сказала я.

Годунов опять рассмеялся, и я вдруг увидела, что он постарел.

Самым неприятным был для нас тот день, когда в коллективе появился Филипп Каракоров. Это был современный певец, очень популярный. Сперва мы абсолютно не понимали, каким образом он может сочетаться с уже имеющимися персонажами.

– Ты, Борис Иваныч, конечно, великий эклектик, – сказал Годунову Берия, – но даже тебе не под силу ввести Каракорова в наше общество. Что он будет делать рядом с нами? Мелковата сошка – подумаешь, фигляр базарный.

– Этот фигляр собирает полные залы, – сказал Годунов. – Народ хочет видеть своих героев.

– Каков народ, таковы и герои, – проворчал Берия и протер очки.

Очки у него были просто стекляшки – на зрение наш Лаврентий Палыч никогда не жаловался, – но Берия настолько привык их носить, что выглядел заправским очкариком. «У очкариков другая динамика движений, – объяснял он. – Им очки не мешают, а, наоборот, помогают. Например, если комар летит или муха, там, навстречу, очкарик, в отличие от нормального человека, не моргает. Он чувствует себя защищенным. И сглаз его не берет, даже цыганский. Чтоб цыганка сглазила, очкарик непременно очки должен снять, иначе ничего у нее не выйдет».

Годунов глядел на Берию с легкой, не совсем понятной грустью.

– Какие герои будут у нашего народа – это не мы с тобой, Палыч, решаем. Это головы поумнее наших придумывают. Сказано – Каракоров кумир, стало быть, заведем своего домашнего Каракорова и используем на всю катушку. Вопросы?

– Нет, – сказал Берия. – Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть»!

– Вот и ладушки, – вздохнул Годунов.

Каракоров оказался человеком замкнутым и ненапряжным, как выражался Годунов. При желании Каракоров мог также изображать Петра Первого. Годунов называл его «мультидарованием».

У нового артиста были кошачьи вытаращенные глаза, круглая, тарелкообразная физиономия, огромный рост и торчащие усы. Он щедро пользовался гримом, но так, что это было незаметно. Потом он как-то обмолвился при мне, что заканчивал театральный институт.

Он вообще большую часть времени занимался своим гримом, а с нами почти не разговаривал, что всех устраивало. У него имелся специальный сундучок, где хранилось целое море всяких измазанных красками коробочек. Меня, кстати, эти коробочки совершенно не привлекали, они выглядели как-то чумазо. В отличие от подушечки из гроба.

Изобретательный Годунов готовил новое шоу: «Певец Каракоров в музее мадам Тюссо». Адольф и все остальные артисты должны были изображать восковые фигуры, а Каракорову предстояло ходить среди них и петь разные злободневные песенки.

В шоу «Каракоров в музее мадам Тюссо» участвовала и я. Для меня раздобыли платье с кринолином. Оно пахло старым диваном и всегда было немного влажное, но мне ужасно нравилось. Оно было жемчужно-серое, с зеленым лифом и глубоким вырезом. У меня уже формировалась грудь. Годунов велел мне купить бюстгальтер на два размера больше, чем требовалось, и набить его ватой.

– А кем я буду? – спросила я. – Адольф говорит, что необходимо представлять себе образ изнутри. По Станиславскому. А Каракоров с ним спорит. Говорит, что таких персонажей, как Адольф Гитлер или Филипп Каракоров, можно изображать только снаружи, в виде отношения к ним. По вахтанговской школе.

Годунов задумался.

– Понимаешь, – медленно проговорил он, – твоя роль чрезвычайно важна. Музей мадам Тюссо содержит множество экспонатов. Там изображены самые разные персонажи мировой истории и литературы. И ты должна будешь как бы воплощать весь музей, в целом.

– Я буду дух музея? – уточнила я.

– Скорее, его плоть, – сказал Годунов. – Все те экспонаты, которые не обозначены конкретно, – это ты. Поняла?

Я кивнула.

Меня затянули в платье с корсажем, Каракоров наложил мне немного грима – румяна, помаду, подкрасил глаза. Я впервые была с ним наедине и очень близко. У него вся кожа покрыта крохотными морщинками, а глаза – чужие.

Он уверенно разрисовывал меня тонкой кисточкой, а я следила скошенным глазом за его уверенными руками и в смятении думала: как же я выйду замуж и останусь наедине с мужчиной, если он будет таким чужим?

Я попыталась успокоить себя мыслью о том, что меня ведь никто не принуждает выходить замуж и вообще об этом якобы еще рано беспокоиться.

Он закончил работу и взял меня за подбородок. Осмотрел, как неодушевленный предмет, подправил немного правый глаз, потом поднес зеркало.

Я увидела незнакомое лицо с большой родинкой над верхней губой и отпрянула.

Каракоров тихо засмеялся и сказал:

– «Ад – это другой». Другой человек. Понимаешь? Ты в аду, девочка.

Мне было тринадцать лет, когда в меня вроде как влюбился парень. Старшеклассник по имени Костя Лагутин. Он мне совсем не нравился, он бы никому не понравился – тощий, нескладный, прыщавый, с мокрыми руками, – но все равно было лестно. Я хихикала вместе с подружками, когда он встречал меня возле школьных ворот и потом тащился следом.

– Чего это Лагутин за тобой хвостом ходит, Лизка? – спросила как-то раз Катя Измайлова. У нее была огромная пшеничного цвета коса, которой я завидовала. Катя же отзывалась о косе пренебрежительно и говорила, что непременно срежет, как только мама позволит.

– Он влюбился, – объяснила я.

– В тебя? – Катя покачала головой.

– По-твоему, в меня нельзя влюбиться?

– Можно.

– Вот он и влюбился.

– Ага, ага.

– Говорят тебе!

– Он бабник.

– Сама ты!..

Я вырвала у Кати руку. Катя пожала плечами и зашагала к школе одна. Коса медленно ползала по ее спине, как живая.

Лагутин нагнал меня во дворе и влажно проговорил мне в ухо:

– Хочешь, я тебе все задачи по алгебре буду решать?

Я ответила:

– Это будет прямой обман народов, как сказал бы Ленин.

И поскорее убежала от него.

Но когда я обернулась, уже возле самых школьных дверей, то увидела, что он стоит и смотрит на меня с жадностью.

Он не отставал от меня и в последующие дни и все ныл, улучив момент, что готов делать за меня и алгебру, и физику, если я позволю.

Наконец мне это надоело, и я сказала:

– Что ты хочешь? Поцеловать меня?

Он молчал и рассматривал меня так, словно хотел сжевать.

Я показала ему фигу.

– Меня никто не целовал, и ты первым не будешь. У тебя прыщи.

– Я спиртом протираю каждый день, – признался он. – Ну, водкой, если точнее… От этого только кожа шелушится. Прыщи – они имеют внутреннее происхождение. У тебя тоже, кстати, могут начаться, ты имей в виду. Я и тебе буду водку доставать, только попроси.