– Запросто, – небрежно отозвался Годунов. – У Завирейко даже нарочно гнилые овощи зрителями раздают. Перед входом. Он на базе закупает по цене компоста. Популист дешевый. – Годунов скривился с презрением. – И под всё идеи подводит! Мол, при Гитлере в кафешках актеры жидов изображали, чтобы в народе ненависть подогревать, – ну а теперь обратная картина.

Отец сжал губы.

– Я до шоу с тухлятиной не опускаюсь, – добавил Годунов утешающим тоном, – но кто же знает, что людям в голову взбредет! Знаешь анекдот: двойник Фанни Каплан стреляет в двойника Ленина… Ладно, я тебе тут кое-какие книжечки про Адольфа принес, подчитай литературку.

Он шлепнул на тумбочку под зеркалом пачку растрепанных книжонок, рассмеялся, повернулся и ушел.

Когда заказов не было, Годунов вывозил своих артистов на Невский или на Острова, где они разгуливали на небольшом пятачке, вступали в беседы и дискуссии и позволяли с собой фотографироваться. Естественно, за деньги.

На эти прогулки меня брали с собой, и я ела мороженое где-нибудь в сторонке, пока мой отец кричал «зиг хайль» и «толкал речи» на своем псевдонемецком. Он был невероятно притягателен. Мне в мои семь лет легко было понять, почему в Адольфа постоянно влюблялись женщины, даже такие красивые, как Ева Браун. Я видела ее фото в книге. Ева Браун, конечно, не могла быть моей мамой, хоть и была женой Гитлера, потому что она умерла слишком давно.

Мне нравилась ее прическа. Я хотела сделать себе такую же, но отец считал, что это рано. «Вот перейдешь в седьмой класс – тогда и подстрижешься, а пока изволь носить косички», – говорил он строго.

Седьмой класс! А я – в первом. Да я, может быть, не доживу до седьмого. Это же целую вечность ждать.

Но я подчинялась Адольфу, потому что он лучше знал, как надо. Боже ты мой, он такие сражения выигрывал! И столько всего для страны сделал, заводы там, хорошая получка для всех. И столько людей его обожало.

«Ты ведь хочешь угодить Адольфу?» – спросил меня отец напоследок.

Я молча кивнула. Ничего я не хотела так сильно, как угодить Адольфу!

Поэтому, отправляясь с отцом на Невский, я заплетала свои тощие косички и смирнехонько ела мороженое, пока мой отец расхаживал возле Гостиного Двора и выкрикивал в толпу:

– Аш кхезг айнс-цвай доннерветтер киндершлоссе! Хайль зиг!

Это звучало устрашающе, и вместе с тем невозможно было оторваться.

– Какая гадость, – сказала одна тетенька. На ней было сатиновое платье, совсем новое, со складками, – наверное, только что купила, вытащила из пакета и сразу же в туалете переоделась.

Я откусила большой кусок от своего мороженого и посмотрела на эту тетку внимательнее. Адольф говорил, что врагов следует изучать.

– А ты, девочка, что здесь делаешь? Где твои родители? – обратилась она ко мне.

Я пожала плечами. Дочь Адольфа не станет разговаривать с какой-то мятой женщиной.

Но она уже решилась взять надо мной покровительство.

– Ты что, потерялась?

– Я здесь с папой, – сказала я, чтобы она только отстала.

– И где же твой папа?

– Здесь.

– Послушай, я дам тебе конфетку. Если ты потеряла папу, давай попробуем его найти. Ты знаешь номер телефона?

– Папа купит мне миллион конфеток, – сказала я. – Он артист.

Она пристально посмотрела на меня сверху вниз.

– Артист?

– Да, – сказала я. – Он выступает.

Она перевела взгляд с меня на Адольфа Гитлера.

– Это… – пробормотала она. Ее губы зашлепали, как две жабы.

– Как не стыдно! – прошипела она. – Вы в Ленинграде живете!

– Это тебе стыдно – к маленьким приставать! – завопила я.

Она сказала:

– Яблоко от яблони недалеко падает.

И ушла, полная презрения.

Я плюнула ей вслед и разрыдалась.

Выступления на Невском были чреваты неожиданными встречами. Однажды, когда Берия обсуждал с уличными коммунистами события в Тбилиси и, удачно имитируя грузинский акцент, рассуждал про саперные лопатки, которыми убивали женщин и детей, мой отец на другой стороне Гостиного Двора фотографировался со смущенными пьяненькими иностранцами. Один из них по-английски пытался объяснить моему отцу, что у него на родине подобная шутка может закончиться штрафом, а то и потерей работы. «Это может быть расценено как признание в симпатиях к фашизму, что неприемлемо. У нас – полная свобода, но… у вас больше свободы. У вас можно изъявлять любые симпатии. Это – неслыханно в России. Ура Горбачев!»

Отец отвечал «хайль Гитлер» и «ура Горбачев», а также «Сталин капут» и показывал в сторону Берии. Иностранцы смеялись и совали ему доллары.

И тут из метро вышел некий человек. Несколько минут он смотрел на моего отца, окруженного мужчинами в шортах, с блестящими браслетками часов на волосатых руках, а затем вдруг с диким криком кинулся к нему.

Он вцепился моему отцу в пиджак и начал срывать его с плеч.

– Самозванец! – неистово вопил этот человек. – Отдай!

Иностранцы опешили и отошли в сторонку, но не уходили, а вместо этого вынули камеры и начали фотографировать драку. Отец вынужден был отбиваться. Он сжал кулак и быстрым, точным движением расквасил напавшему нос.

Тот отпрыгнул, заливаясь кровью, и ошарашенно уставился на отца.

Адольф посмотрел на него сочувственно, как на сумасшедшего:

– Извините.

– Ты!.. – задохнулся незнакомец.

К месту происшествия уже спешил Годунов. Он шел своей танцующей походкой, и я сразу поняла, что сейчас все уладится.

Годунов озабоченно глянул на Адольфа.

– С тобой все в порядке, Степаныч?

Адольф кивнул и отошел в сторону. Иностранцы посмеялись, подошли, хлопнули его по плечу, вручили еще две мятые долларовые бумажки и удалились по Невскому, шумно переговариваясь на ходу.

Когда Адольф вернулся к Годунову, тот стоял перед напавшим и качал головой.

– Мы же с тобой, кажется, договорились. Что же ты, Дмитрич, и себя позоришь, и меня?

– Взял на мое место сопляка! – пыхтел Дмитрич, тщетно унимая кровь.

– Голову задери, вот так, – хлопотал Годунов. – Стыда не оберешься. Пожилой человек, а такие вещи устраиваешь.

– Он не Адольф, – сказал Дмитрич с ненавистью. – Это я – Адольф.

– Ты уже старый для Адольфа, – ответил Годунов. – Я же объяснял тебе. Да?

Дмитрич вырвался из его заботливых рук и, брызгаясь кровью, заорал:

– А плевал я на то, что ты там объяснял! С работы меня выкинул, куска хлеба лишил! У меня, между прочим, удостоверение есть блокадное, а ты!..

– Побойся бога, Дмитрич, ты пенсию от государства получаешь.

– Ага, пенсию! Получаю! Околеть на такую пенсию!

Он махнул рукой и, кособочась на бегу, быстро засеменил в сторону подземного перехода. Скоро подземелье совершенно его поглотило.

Отец несколько раз сильно моргнул. Годунов протянул ему платок:

– Руки оботри. И лицо он тебе попачкал. Артист.

Отец молча подчинился.

Годунов пожал плечами.

– А что я мог поделать? Ты – вылитый Адольф, и способности у тебя есть, а он… ну какой из него Гитлер? Чтобы неврастеника изображать, стальные нервы нужны. И внешность какая-никакая требуется. Наш зритель, хоть и пьян, как правило, но все ж не совсем зомби.

Отец сказал:

– Я понимаю.

– Ага, – кивнул Годунов. – Шоу-бизнес – вещь жестокая. Смотрел про девочек из Лас-Вегаса? Ну вот, где-то так. Как ты, Степаныч?

– Я хорошо, – сказал отец. – Я хорошо.

Мне часто снится электричка. Или это поезд дальнего следования? В любом случае, все места сидячие. Только таких вагонов, как в моих снах, на самом деле не существует: они всегда немного странные по планировке, с боковыми сиденьями и очень узкими коридорами.

В этих поездках всегда царит неразбериха. Нужно вовремя пересесть с поезда на поезд, бежать по платформам, переходам, рельсам, а когда все-таки удается запрыгнуть внутрь, выясняется, что в вагоне нет своих и их предстоит разыскивать.