– Всегда?

– Это обычай. Постоянно что-то щупают, берут на анализ то кровь, то что-нибудь похуже, взвешивают, измеряют, изводят горы бумаги. Детство – это ужасное время, – сказал Михля. – Это время, когда ты постоянно считаешься больным и только тем и занят, что либо делаешь уроки, либо сидишь в очереди к врачу в поликлинике.

– Надо же, – сказал Петр Иванович и вдруг заплакал.

Михля испугался:

– Что с тобой?

– Я не знаю, – сказал Петр Иванович и, длинно всхлипнув, замолчал. Потом он шумно высморкался в газету, бросил ее, скомкав, в угол и объяснил: – Я понятия не имею, каким бывает детство у троллей. А когда я думаю о детстве Антигоны, у меня сердце падает в желудок и там растворяется.

– Сильное чувство, – согласился Михля.

– В детском доме я не был каменным, – признался Петр Иванович. – Был мягонький, как рукавичка. Любую кишку можно было пальцем нащупать. Только не говори никому, – предупредил он, отводя глаза.

– Да никто и не спросит, – заверил Михля. – Кому это интересно?

– Возможно, тролли в детстве вообще не сразу каменные, – прибавил Петр Иванович задумчиво. – Меня занимал вопрос. Долго занимал. Но я никого не спросил. Ты понимаешь! Невозможно.

– Да, – сказал Михля. – Тяжко тебе пришлось в детстве. Один из своей расы среди чужих ребятишек.

– Но я все же был тверже их всех, – сообщил Петр Иванович не без гордости и покивал каким-то своим далеким воспоминаниям.

Воспоминания выступили из густой дымки настоящего и радостно закивали Петру Ивановичу в ответ, замахали руками, заплясали на месте: мы тут, мы никуда не исчезли!

Петр Иванович отослал их обратно, в ясные дали минувшего, и вернулся к своей прежней мысли:

– Или, гипотетично, только те тролли в детстве не вполне каменные, которые предназначены для обмена. По этому признаку мать и узнает подменыша. Трагично! Антигона, наверное, родилась каменной, и мать смеялась от радости. А я родился мягким, и она плакала. – Он свирепо шмыгнул носом. – Но потом я тоже стал каменный. Все устроено мудро и правильно, не только для людей, но и для троллей.

– Наверное, все вышло полностью по-дурацки только с динозаврами, – вставил Михля. – А с людьми и троллями полный порядок.

Михля как раз недавно посмотрел по погибшему телевизору документальный фильм про вымирание динозавров. Ученые мужи обсуждали резкое изменение климата и неспособность ящеров к адаптации. Из просмотренного и услышанного Михля твердо усвоил, что динозавры были созданы значительно халтурнее, чем люди, и что глобальное потепление не в силах убить человека с той же легкостью, с какой глобальное похолодание расправилось с трицератопсами.

– Я стал каменный потом, – гнул свое Петр Иванович. – Когда опасность врачей миновала. Понимаешь?

– Это ты точно подметил, – кивнул Михля. И быстро сменил тему: – Плохо, что холодильника нет. Без холодильника я вымру. Ты ведь понимаешь – глобальное потепление…

– Питайся пока альтернативно, – распорядился Петр Иванович. – Ты не динозавр. Сухофрукты, крупа, суп в пакете. Умные люди изобрели.

– Холодильник очень нужен, – настаивал Михля. Он подозревал, что у Петра Ивановича еще остались деньги, просто тролль по неизвестной причине жмотится. – Его тоже умные люди изобрели.

– Холодильник потом, – строго произнес Петр Иванович. – Пока – засушенные. Макароны, молоко в порошке.

– Это не полезно для здоровья, – сказал Михля.

– Сгореть заживо – не полезно, – сказал Петр Иванович. – Спорить с троллем – не полезно. Сухофрукты – полезно. Я привез тебе. Много. Долго не погибнешь.

И он кивнул на туго набитый рюкзак, лежавший в прихожей.

Михля похолодел. Судя по количеству подготовленных Петром Ивановичем припасов, существовать без холодильника Михле предстояло очень долго.

К ноябрю Петр Иванович обзавелся шубой, и это определило для него весь характер наступившей зимы.

Он много размышлял над тем, что каждый год и каждый сезон внутри каждого года могут обладать собственным привкусом. Этой теме он отдал несколько напряженных дней жизни, которые провел безвылазно в магазине, устремив неподвижный взор на серебряные башмачки.

Взор тролля был таким интенсивным, что серебряные башмачки начали звенеть, сперва тихо, потом все громче: они резонировали. Услыхав этот звук, Петр Иванович ощутил первый в своей жизни прилив бешеного восторга. Он по-настоящему осознал, что является истинным троллем, без дураков, и что ему теперь доступно абсолютно все, на что вообще способны тролли как таковые.

Огромная волна счастья пришла, как цунами, из другой реальности и была так же осязаема, как имя Антигоны или два куска серебра, преобразованных в башмачки.

Существуют люди, которые дают женские имена ураганам: Алиса, Бетси, Грэйс, Джой, Ирма, Камилла, Люсиль, Катрина. Каждое из этих имен прекрасно. Каждое обладает собственным вкусом, который ложится на язык и пикантно его пощипывает, начиная с самого кончика.

В наименовании ураганов заключено глубинное понимание женской природы: самое хрупкое может оказаться самым сокрушительным из возможного на земле, и это – оборотная сторона того, что есть женщина.

Не без удивления, путем сопоставления женщины и урагана, Петр Иванович вывел их экзистенциальное сходство, а затем пришел к закономерному итогу: природа любой женщины несет в себе элемент троллиного, и притом гораздо в большей степени, чем принято считать. И уж конечно, любая женщина неизбежно будет ближе к троллю, нежели к мужчине-человеку.

Взять, например, проблему обуви. Женщины способны страдать из-за обуви. Это заложено в их природе, как и ураганы.

Сейчас, впрочем, многое попортил унисекс. Если существовало на земле нечто, что Петр Иванович ненавидел всеми силами своей нечеловеческой души, так это так называемые кроссовки и их производные. Нога погружается в них, как в могилу, и перестает быть личностью, перестает быть Ногой в высшем понимании слова: хрупкой женской ножкой, которую не сокрушить никаким шпилькам, изящной и сильной мужской ступней, закованной в ботинок, как в сверкающий доспех.

От ураганов и каблуков Петр Иванович перенесся мыслями к сезонным изменениям погоды и остановился на идее давать каждой зиме новое женское имя.

Потому что существуют влюбленности весенние, такие же эфемерные, как юность или цветение черемухи, и существует зимняя страсть, тяжелая, как лед, таинственная, как снегопад, сладкая, как разогретое вино в непогоду. Ради весенних увлечений нет смысла поименовывать весны – это все равно что составлять генеалогическое древо бабочек (проще пришпиливать их к коре – так, по крайней мере, будет наглядно); но зимняя страсть нуждается в имени и гербе, ибо зима сама по себе обладает щитом.

Эта мысль разволновала Петра Ивановича. Он принялся расхаживать по магазину взад и вперед, водя кончиками пальцев по бесценным образцам.

Движение внутри магазина было замечено кем-то с улицы. Обычно прохожие лишь скользили глазами по странной витрине и с полным равнодушием проходили мимо, но тут Петр Иванович своими хождениями привлек чье-то внимание, и дверь в магазин внезапно открылась.

Вторжение в святая святых и полный разгром стройного течения мыслей потрясли Петра Ивановича. Всем своим могучим телом он развернулся навстречу дерзкому пришельцу.

– Что?! – рявкнул Петр Иванович.

– У вас ведь открыто? – произнесли с порога полувопросительно-полуутвердительно.

– Закрыто! – заорал Петр Иванович.

– А по-моему, открыто, – уверенным тоном заявил пришелец и вторгся на священную территорию. – Позовите заведующего, если не хотите меня обслужить.

Петр Иванович смерил его взглядом. Перед ним стоял молодой человек лет двадцати, веселый и нахальный. На ногах у него болтались отвратительные кроссовки, или как там это сейчас называется.

– Наглец! – сказал Петр Иванович. – Я – владелец. Что вам нужно?

– Да так, посмотреть, – развязно произнес молодой человек. – А что, нельзя?