А потом я заплакал, по-настоящему заплакал, слезы текли по щекам, душили меня. Я сотрясался от истеричных всхлипываний, выплескивая попеременно то горе, то ядовитый смех. Но и рыдая, закрыв лицо руками, я все равно ликовал — что-то холодно, механически шевелилось в камерах сердца, я осознавал, что если и горюю, то не по Эффи — вообще непонятно по кому.

Лишь после семи вечера я решился нанести запоздалый визит Генри. Я поймал извозчика до Хай-стрит и от кладбища пешком отправился на Кромвель-сквер. Я проходил мимо детей, распевавших рождественские гимны, — среди них была девочка лет двенадцати, она светилась неземной, прозрачной красотой. Подмигнув прелестному созданию, я бросил по шестипенсовой монетке всем ее друзьям — в конце концов, теперь я мог это себе позволить — и, насвистывая, зашагал к владениям Честера.

Он почти сразу открыл на стук, словно ждал посетителей. Судя по его лицу, он отнюдь не жаждал видеть меня, но, бросив вороватый взгляд на улицу, кивком пригласил войти. Экономка не показывалась — вероятно, ее не было дома. Тем лучше, подумал я: проще будет вести переговоры с Генри.

— С Рождеством, Генри, — весело сказал я. — Дом такой нарядный. — Опять-таки, — добавил я с чарующей улыбкой, — нам есть что праздновать, не так ли?

Он уставился на меня:

— Разве?

Я вопросительно поднял брови.

— Ладно, ладно, Генри, не прикидывайся, — заявил я. — Мы оба знаем, что я имею в виду. В это Рождество нам обоим удалось придумать, как избавиться от некоторых… трудностей, назовем это так. Твои, я так понимаю, были матримониальными, мои же — исключительно финансовые. Мы прекрасно поладим.

Генри не был глуп: он начинал соображать, о чем я. Ночью он был одурманен виной и хлоралом, но сегодня хладнокровия ему было не занимать, и он просто вперил в меня этот свой надменный взгляд.

— Не думаю, Харпер, — невозмутимо сказал он. — В самом деле, сомневаюсь, что мы теперь станем часто видеться. Вообще, я сейчас очень занят…

— Конечно же, не настолько, чтобы не выпить со старым другом в Рождество? — улыбнулся я. — Мне бренди, если можно. Никогда не обсуждаю дела, не промочив горло.

Генри не двинулся, так что я налил себе сам из ближайшего графина.

— Присоединишься? — любезно предложил я.

— Чего ты хочешь? — спросил он сквозь зубы.

— Хочу? — обиженно переспросил я. — Ну зачем так сразу? Боюсь, ты неверно понял меня, Генри. Просить о чем-то — я бы никогда не опустился до такой пошлости… Но вот если бы ты предложил, во имя нашей дружбы, к примеру, какие-нибудь три сотни фунтов, чтобы я расплатился с кредиторами — Рождественская премия, так сказать, — я бы не смог тебе отказать.

Глаза его сузились от ненависти и понимания.

— Ты не можешь меня шантажировать! Ты тоже в этом участвовал. Я тебя носом в это ткну.

— Буду свидетелем обвинения, дорогой друг, — беспечно сказал я. — К тому же у меня есть друзья, которые могут соврать, если понадобится. А у тебя есть?

Я дал ему время осознать это. Потом, одним глотком допив бренди, сказал:

— Почему бы просто не проявить дух Рождества? Услуга за услугу. Подумай об этом. Что значат три сотни для такого человека, как ты? Заплатишь — и я мигом испарюсь Разве оно того не стоит?

Генри помолчал. Затем посмотрел на меня с премерзкой гримасой.

— Сиди здесь, — приказал он, повернулся на каблуках и вышел.

Он возвратился через несколько минут с металлической коробочкой, и сунул ее мне в руки, словно хотел оцарапать.

— Держи, мерзавец. Деньги тут. — Он сделал паузу и сжал губы в почти невидимую линию. — Зря я тебе доверял, — тихо сказал он. — Ты все спланировал заранее, так ведь? Ты и не собирался помогать никому, кроме себя. Убирайся с моих глаз! Не желаю никогда больше тебя видеть.

— Конечно, не желаешь, дорогой мой, — весело сказал я, убирая коробку в карман. — Но кто говорит, что не увидишь? Жизнь так непредсказуема. Осмелюсь заметить, мы можем встретиться снова… на выставке или в клубе… или на кладбище, кто знает? Не провожай меня. Счастливого Рождества!

Полчаса спустя я сидел в одном из своих любимых хеймаркетских заведений. Драгоценная коробка аккуратно припрятана во внутреннем кармане, я пил прекрасный бренди у теплого огня и ел каштаны, сваренные в сидре, из рук пятнадцатилетней прелестницы с соболиными волосами и губами, как мякоть персика.

На муки совести как-то не было времени. Замешательство Генри привело меня в отличное настроение, и, признаюсь, это, а также общество девицы и коробки с деньгами весьма способствовало тому, чтобы неприятные мысли об Эффи перестали меня беспокоить. Меня занимали другие, более насущные дела.

Я выпил за будущее.

Когда он ушел, я заметался по холлу в исступленной ярости. О, меня замечательно обдурили. Теперь я все понял. Все, что он говорил о моем искусстве… часы, которые провел в моем доме, попивая мой бренди, пялясь на мою жену… все это время он ждал подходящего момента, чтобы напасть на меня, втихаря посмеиваясь над моей неуклюжей, несведущей любезностью. Черт бы его побрал! В пылу гнева я почти готов был признаться полиции во всей этой несчастной истории, лишь бы увидеть его на виселице… Но я отомщу — не сейчас, пока что я должен сохранять спокойствие, видимость самообладания, если придется иметь дело с полицией. Но я отомщу.

Я поднялся к себе, и хлорал, растворенный в бренди, утопил мою ярость на дне морском. Быстро наступило оцепенение; я сидел в кресле, заставляя дрожащие руки лежать неподвижно на подлокотниках, и ждал.

Однако ночь была полна звуков: треск поленьев в очаге, шелест пузырьков воздуха в газовом рожке, так похожий на легкое неровное дыхание спящего ребенка… Я придвинул кресло к огню и слушал, и мне казалось, что среди обычных зимних скрипов и шорохов старого дома я различаю что-то еще, сочетание звуков, в которых мой притупленный разум наконец узнал шаги — кто-то тихо обходил комнату за комнатой вокруг меня. Сначала я не обратил внимания (шуршание женских юбок о шелковые обои), невозможно, чтобы кто-то вошел в дом без ключа, а я запер дверь сразу после ухода Харпера (легкие шаги по мягким коврам, скрип кожаного кресла: она присела отдохнуть). Я налил себе еще бокал бренди с хлоралом (тихий звон фарфора из гостиной: она попробовала пирог; она всегда особенно любила шоколадный пирог).

Не в силах более выносить этого, я вскочил на ноги и распахнул дверь. Из комнаты в коридор упала широкая полоса света. Никого. Дверь в гостиную приоткрыта — это я ее так оставил? Я не помнил. Подчиняясь гнетущему желанию, во много раз превосходившему страх, я толкнул дверь, и она медленно отворилась. На миг я увидел ее, девушку из листьев с кошкой из листьев на руках — и свое крошечное отражение в зеркальных колодцах их глаз… потом — ничего. Лишь белый силуэт плакучей ивы, запечатленный на темном окне.

Девушки не было. Никогда никакой девушки не было. Я быстро оглядел комнату: пирог цел, посуда на месте, складки шторы математически четкие. Ни одно дуновение ветра не тревожило пламени свечей, ни одна тень не падала на стену. Никакого аромата сирени. И все же было что-то… Я нахмурился, пытаясь понять, что же не так: диванные подушки не смяты, украшения не тронуты, елка…

Я застыл.

На ковре под елкой лежал маленький треугольник оберточной бумаги. Всего один. Я тупо пытался сообразить, откуда он взялся. Сделав два неуверенных шага вперед, я увидел, что верхний подарок — персиковая шелковая накидка — чуть сдвинут. Я машинально нагнулся поправить его — ленточка разрезана, сверток развернут, из плотной коричневой обертки торчат складки шелка и кружево.

Рассудок отказывался воспринимать увиденное, и пока одна часть меня что-то бессвязно кричала, другая лишь спокойно таращилась на раскрытый подарок. Я погружался в бескрайнюю пустоту. Может, все дело в хлорале — мысли заторможенно ползли от накидки к порванной бумаге, к разрезанной ленточке, опять к накидке, со слабоумной отчужденностью. В необъятной тишине стоял я один, с накидкой в руках, а разорванная бумага соскальзывала с нее и падала медленно, как во сне, на пол, далеко-далеко вниз. Шелк в руках завораживал, я различал мельчайшие детали с нечеловеческой четкостью, нащупывал переплетение нитей, окунаясь в лабиринт кружева, спирали внутри спиралей… Казалось, накидка заполняла собой весь мир, и не оставалось места для мыслей, только для осознания, бесконечного осознания, бесконечного созерцания…