Старый добряк доктор из Форт-Мида, обсуждая ее болезнь, однажды употребил слово «неврастения»; Чарльз заглянул в словарь и решил, что это еще куда ни шло. Однако позже, в Нью-Йорке, молодой врач отмахнулся от этого термина как устаревшего и слишком неточного для использования в современной медицине. Молодой человек с напором хорошего коммивояжера стал настоятельно рекомендовать «курс психотерапии».

— Если дело сводится к спору о словах, доктор, — с трудом сдерживаясь, сказал Чарльз, — то должен вам заметить: все, что начинается на «психо», вызывает у меня подозрение. Сдается мне, ваша братия сама не понимает и никогда не поймет, чем она занимается в этой странной и скользкой области.

И он потом ни разу не пожалел о сказанном, как и о своем немедленном уходе от этого уязвленного, плоско мыслящего и напыщенного типа, вообразившего себя Зигмундом Фрейдом. О чем-то стоит впоследствии сожалеть, а о чем-то нет.

Не так давно, в разгар проблем с сыном, Чарльз чуть не сдался под напором захлестнувшего его собственный дом коварного психиатрического жаргона: разные люди убеждали его в том, что Эвану необходима «профессиональная помощь», и, самое смешное, он почти дал себя уговорить хотя бы потому, что альтернатива казалась еще более пугающей — перспективы полицейского надзора, суда для несовершеннолетних и даже исправительной школы. В те дни Чарльз постоянно был готов к тому, что зазвонит телефон и некий разгневанный мужчина начнет ему жаловаться на сына или что на пороге его дома вдруг появится парочка полицейских.

Одним словом, метаморфоза, случившаяся с Званом, была удивительной. Может, такие вещи и вправду происходят сами собой, со временем; может, помимо страданий, все, что тебе остается, — это ждать.

Даже он, человек со слабым зрением, стоило ему лишь немного податься вперед на стуле и посмотреть сквозь незатемненную секцию окна застекленной террасы, мог разглядеть фигуру Эвана Шепарда, закончившего свой рабочий день, убирающего инструменты, устало разгибающего спину, вытирающего руки о чистую ветошь.

— И знаешь, дорогая, что еще удивительно? — продолжал он говорить с женой. — Я про Эвана. Он стал гораздо лучше. В смысле внешне. Вряд ли можно было ожидать, что он превратится в очень… в такого привлекательного молодого человека.

— Да-да. — Грейс Шепард впервые за весь день открыла рот и впервые за весь день улыбнулась. — Да-да. Это правда.

И у них обоих было ощущение, что не они одни обратили на это внимание.

Девушки, даже те, которые год назад не могли смотреть на Эвана Шепарда без отвращения, теперь сходились в том, что он хорош собой, и по крайней мере одна девица всегда считала его таковым, пусть и не признавалась в этом своим подругам.

Мэри Донован, стройная барышня с распущенными густыми рыжими волосами и миловидным лицом, которое ее подружки называли «живым», неровно дышала к Эвану Шепарду с седьмого класса. Она с ужасом воспринимала все его неприятности — то кирпичом раскроил череп какому-то парню, то его «в профилактических целях» посадили на одну ночь в КПЗ за нарушение общественного порядка, то он залез в магазин скобяных товаров, где и был пойман за ограблением кассы, — и она была, вероятно, первым человеком в Колд-Спринге, не считая его родителей, кто принял внезапно произошедшие с ним разительные перемены близко к сердцу.

Мэри всегда представляла своего будущего любовника атлетом, — почему нет? — поэтому ее немного огорчало, что Эван был не из этого разряда, хотя и казался достаточно сильным и ловким для любой команды. Зато вскоре она для себя открыла: наблюдать за тем, что он проделывает на своей машине, — одно удовольствие. Со школьного двора каждый день он срывался так, что гравий разлетался из-под колес, и, остановившись перед самым хайвеем, поворачивался к ней своим изящным профилем в ожидании просвета в потоке машин, и ветерок трепал его волнистые смоляные волосы, а затем, быстро сделав крутой, на загляденье самоуверенный правый поворот, стрелой улетал вдаль и там растворялся. Он был прирожденным автомобилистом, и в глазах по крайней мере одной девушки вождение приравнивалось к зрелищному виду спорта.

Провожая его взглядом, с прижатыми к груди учебниками, как это делали все девочки в школе, она постепенно приходила к мысли, что в ее жизни грядут перемены.

Иногда ночами, лежа без сна в своей надушенной спальне, Мэри Донован отдавалась во власть фантазиям. Она представляла, что ее руки — это руки Эвана Шепарда, и позволяла им неспешно гулять по своему телу, ласкать себя здесь и там, пока сладкое напряжение не становилось почти непереносимым; и вот наконец по телу пробегала судорога, а из груди невольно вырывался сдавленный крик, после чего можно было забыться сном. Наутро после такой ночи, увидев в школе Эвана Шепарда, она заливалась румянцем, и ее охватывал смертельный страх, как будто он мог знать ее тайну и готов был рассказать о ней всем на свете.

Как-то осенью в гулком школьном коридоре, когда оба они уже были старшеклассниками, Эван набрался храбрости спросить у Мэри, не пойдет ли она с ним в кино, и она ответила согласием.

Вечером после сеанса они обнимались и целовались, как юные кинозвезды, в освещенной луной припаркованной машине, и в какой-то момент Мэри отстранилась с зазывно приоткрытыми губками, сулившими продолжение. В два-три движения она высвободилась из верхней одежки, которая упала до талии, а потом, заведя руки за спину, расстегнула лифчик и отбросила его с таким выражением лица, словно вопрошала, правильно ли она поступает.

— О, Мэри, — произнес он восхищенным шепотом. — О, как ты хороша. Не то слово.

После того как одна восхитительная грудка поместилась в его горсти, а вторая — подумать только! — у него во рту, он вспомнил бесконечные рассказы сверстников о том, что теперь самое время свободной рукой «залезть в трусы». Однако едва он приступил к этому маневру, как Мэри снова удивила его. Поелозив на сиденье, она прилегла и осторожно раздвинула ноги, облегчая ему доступ.

— О, Эван, Эван, — приговаривала она.

А затем, по взаимному, высказанному полушепотом согласию, они совершили небольшую передислокацию, для чего пришлось на несколько горьких мгновений прервать близость, и уже с полным удовольствием воссоединились на заднем сиденье.

Возможно, жизнь не сводится к одной любви, но эта мысль посетила их не раньше чем они поженились. Брак этот мог состояться и на пару лет позже, оба еще немного повзрослели бы, но довольно скоро выяснилось, что Мэри беременна. Пришлось сказать родителям и спешно начать приготовления. Сыграли скромную свадьбу, молодым сняли небольшую двухкомнатную квартирку в Хантингтоне, промышленном городке по соседству, и в двадцати милях оттуда, на инструментальном заводе, друг отца невесты приискал Эвану работенку. Она не требовала квалификации, и платили ему как подмастерью, но можно было надеться, что со временем его способности механика будут оценены по достоинству, и, в принципе, это было лучше, чем ничего.

Новорожденную назвали Кэтлин, в честь бабушки Мэри. Среди стандартного количества семейных фотографий, сделанных по случаю, все, кроме одной, запечатлели молодых с фальшиво-театральными улыбками. И только та единственная, что была вскоре выброшена, явила миру двух вконец испуганных людей, которые явно предпочли бы находиться в другом месте, только бы не позировать фотографу.

К тому времени родители с обеих сторон благополучно вернулись к своим повседневным заботам, но все, кажется, понимали, хотя и не говорили об этом вслух, что такие ранние браки недолговечны.

Эван стал совершать долгие бесцельные поездки по ночам, чтобы повздыхать и пораскинуть мозгами на досуге. Приятно, спору нет, когда хорошенькая девушка с ума по тебе сходит, но все-таки хочется спросить: и это все? Снова и снова он ударял по рулю ладонью, отказываясь верить в то, что в неполные девятнадцать лет его жизнь уже вся расписана и упорядочена.