Ну, как тут делу помочь? Думаю, думаю, а просвету не видно. Все дела позабросил, с Наставником почти что и не говорю, все стараюсь концы найти. Жду, вот надумают они, позовут, а я и опозорюсь, дела не скажу. Оно и стыдно, оно и страшно: вдруг все порушу? Оно, конечно, как времени не жалеть, можно помаленечку приучить деревенских, что им от подземных зла не будет. То ли год, то ли два, то ли десять, пока не обвыкнут, не доверятся. Да только за годы может и так вывернуть, что помогать некому станет. А то попривыкнут подземные, перестанет у них болеть, вот и не захотят себя обижать, от своего отказываться. Вроде и стыдно так думать, а кто знает? Вот дошло до меня, наконец, что когда человек один — одно дело, а когда много — другое! Так и у нас, так и у них. Взять одного деревенского — глядишь, что и втолкуешь. А если все вместе — и слушать не станут. Вот не станут — и все! У одного человека своя голова на плечах, а у всех вместе — обычай да привычка. Сразу все новое в этом глохнет. Уж корю я себя, бывало, за такие мысли, а сам знаю, что прав. Верования да обычаи — они, как повязка на глазах. Не то из-за них люди видят, что есть, а что сызмала знать привыкли. Пока их по-другому думать не приучишь, ничего ты им не втолкуешь и не убедишь ни в чем. Ну и ладно! Все равно ведь оно меня не минует. Один выход — чтоб все через меня шло. Вот так, помалу, приучить к себе, заставить, чтоб не боялись, чтоб до конца верили…

Так-то оно, вроде, легко и просто, а на деле, пока все передумал, да концы в узелок связал, немало дней прошло. А меня все не зовут и не зовут. И Наставник пропал, как на лихо, глаз не кажет. Толкаюсь я по лаборатории, дела себе не сыщу. Не спится, не естся, и в голову худое лезет. Ушел бы куда глаза глядят, да все жду, когда ж обо мне вспомнят. А оно что дальше, то хуже: голова горит, и душа беду чует. И один я одинешенек, не знаю, куда тыкнуться, на что решиться.

И как уверился я, что худое стряслось, тут и заявился Наставник. Он еще в дверь не вошел, а я уже понял: все правда. Пришла беда, подставляй душу. — Ну, — спрашиваю, — чем порадуешь?

— Ты уже понял, Ули, — говорит, — контакт не состоялся.

Меня как по голове хватило: стою, сказать не могу — губы прыгают. Еле-еле с ними управился.

— Как же?.. — говорю. — Зачем? Почему без меня?

Он вроде удивился.

— Ты, — говорит, — Ули, высказал свое мнение, и оно подлежало объективной проверке.

— Это ты мне говоришь? — спрашиваю, — ты? Ох, Наставник! От кого бы и ждал!

— Но, Ули, — говорит, — таков закон! Всякое открытие должно быть проверено независимым путем. Тебя не привлекали к проверке, потому что твоя субъективная уверенность могла повлиять на результат.

— Поэтому ты мне и не сказал?

Смутился он, помялся и отвечает эдак виновато:

— Я просто не хотел тебя волновать.

И тут я засмеялся. Дурной то был смех, невеселый, мне самому он ухо резал.

— Добрый! По доброте меня предал, выходит? Или выслуживаешь прощение?

Он мне:

— О чем ты говоришь, Ули? Я тебя не понимаю!

— Чего уж понимать? — говорю. — Ты-то разве не видел, что дело рушите? Или, может, вам того и надо?

— Я тебя не понимаю, Ули, — говорит опять. — Было предпринято все, чтобы добиться успеха, и я не знаю, почему твои соплеменники отвергли Контакт. Я добился от Совета, — говорит, — разрешения включить тебя в группу. Нам нужна твоя помощь, Ули!

А меня опять тот же злой смех душит.

— Очень, — говорю, — вовремя! Стало быть, все испохабили и за помощью пришли? Не слишком ли рано?

— Сейчас не время обижаться, — говорит. — Правы мы или нет, но речь идет о большем, чем все обиды и недоразумения. Это судьба твоей цивилизации, да и моей в какой-то мере тоже, ведь от того, как мы поступим сейчас, будет зависеть наше последующее отношение к себе и миру.

— Да при чем тут обиды! Неужто тебе в голову не пришло, что люди — не камни какие-то, что голой логикой тут ничего не возьмешь? Как же это вы, не спросясь дороги, в путь двинулись?

Молчит. Чую, что не понимает, а спорить не хочет, догадывается, что виноват.

— Ладно, говорю, — рассказывай. Как дело-то было?

— Сначала, — отвечает, — было проведено обследование с помощью дистанционно управляемых автоматов. Во многих местах взяты пробы воды и почвы для проверки на концентрацию токсичных веществ. Подтвердилось, что их содержание значительно превышает допустимые санитарные нормы.

— Та-ак, — говорю, — все по правилам. Какие они хоть на вид, автоматы-то ваши?

Он полез в сумку и достает кассету с кристаллами. Выщелкнул один, подает. Я по-быстрому наладил свою машинку, кристаллик заправил, включил. Оно в записи для меня без цвету выходит, но местечко я признал: Кривой овраг, что к Ленивому ручью переламывает. Там как раз у Беспалого Рота огородик. И вот по самому по огороду лазит такая штука, ну, вроде гриб на шести ногах, где-то этак в полроста человеческого. Картинка вертится: то земля мигнет, то небо, то деревья, а то вдруг человеческая фигура. Как-то боком она, а видно, что улепетывает.

Ну, выдернул я голову, гляжу на Наставника и сам не знаю, плакать, смеяться ли.

— Ясно, — говорю. — Давай дальше!

— После проверки результатов анализа было решено перейти к решающей стадии эксперимента: к непосредственному Контакту.

— И вот так сразу — просто в деревню поперлись? Прямо средь бела дня?

— Нет, отвечает, — чтобы избежать излишнего облучения, было решено использовать ночное время.

— А ты что, не знал, что мы ночью спим?

— Я не думал, что это имеет значение. Ты легко переносил нарушение режима.

— Да, — говорю со смешком, — это вы им режим порушили! Эдак-то черной ночью целая куча нечисти… вот уж разбудили, так разбудили! Ладно, давай свои записи, полюбуюсь.

— По-твоему, дело в том, что мы пришли в поселение ночью?

— Да нет, — отвечаю. — Днем-то вы еще страшней.

Подстроился, и опять перед глазами замелькало. Камни, трава, выбоины черные. Ствол какой-то мигнул, кривой, ободранный, вроде чем-то даже памятный. Мигнул и пропал, и опять земля, камни, кустики чахлые. Низко сняты, видать, прямо с чьих-то рецепторов писали. Глазу непривычно, а места помалу узнаю. Это они с Низкой стороны заходят, где Бассов двор. Ну да, вот сейчас в Гнилую лощину слезут, а там уж до огорожи рукой подать. Ну вот, болотина замелькала, кочки пузатые, ямы с черной водой. Это тут-то черная, а на деле рыжая, вонючая. А вот и жерди обозначились. Совсем у Басса ограда худая, видать, как был лежебока, так и остался.

Что-то знакомое мне в манере записи почуялось. Вот такое, характерное: сперва панорама, а потом тем же путем — вразбивочку.

— Ты писал? — спрашиваю. — Сам, выходит, надумал прогуляться?

— Я ведь немного знаю твой язык, Ули, — отвечает.

Ну, не проломишься сквозь их логику! Будто удивишь этим наших-то, будто они знают, что какой-то другой язык есть!

А огорожа рядом, какая ни жиденькая… Меня аж морозом присыпало. Я-то к Наставнику как к себе привык, а тут будто со стороны глянул: какие ж они страшные! Да еще из болота… ограду сейчас повалят… ох, повалят! Будто нарочно сказок наслушались про нечисть, что дверей не разумеет!

А скот-то, небось, уже по всей деревне ревет! Пугливый он у нас, запаху чужого не выносит. Да и уши давит, люди еще не чуют, а авры уже перепугались. И тут, как ждал я, тихонько так, мягко повалились жерди, и вошли они прямиком на грязный поганый Бассов двор.

Доглядел я, стиснув зубы, как люди улепетывают, как бабы детей хватают да тащат, как авры взбесившиеся плетеную стенку вывернули и тоже прочь понеслись, а дальше мне и глядеть не хотелось.

— Что, — спрашиваю, — закидали вас камнями у Верхнего перевала?

— Да, — говорит удивленно так.

— Еще и огонь развели поперек улицы, копья зажженные швыряли?

— Откуда тебе это известно? — спрашивает. — Я ведь этого не записывал!

— Так я б тебе все загодя рассказал!

Стоит он перед мной такой разбитый, несчастный, слов найти не может. Ровно счет для него перевернулся.