А я? Хоть кто-нибудь рад, что я осталась жива? Нужна ли я кому-нибудь в этом мире?

Я не заметил, когда мы выбрались на тропу. Фоил бредет впереди, понурый и жалкий, я еле тащусь за ним, и между нами нет мыслей — только усталость и боль.

Я не посмел к ней прикоснуться. Рыцарь Норт разжал ее пальцы, закостеневшие на узде, и опустил ее прямо на камень. И когда он держал ее на руках, темнота шевельнулась во мне.

Фоил замер — без мыслей, только страх. Я подошел, и он прижался ко мне.

Фоил!

Трепет страха под тонкой кожей. Длинное умное бархатное лицо, я сжимаю в руках его голову, заглядываю в глаза — черные пустые глаза без единой мысли. Фоил, все кончилось. Оно умерло. Оно не догонит. Фоил!

Слабая-слабая мысль, как дальнее эхо:

Онои.

Все хорошо, Фоил. Не надо бояться.

Полная страха, но уже связная мысль:

Онои, люди. Три. Хотят убить.

Они просто боятся, Фоил. Я позову. Они помогут.

— Эй! — кричу я. — Кто здесь?

Тишина. Легкое движение вон там, возле скалы.

— Я безоружен, — говорю я устало и поднимаю руки. — Мы прошли через огонь, и нам нужна помощь.

Человек отделяется от скалы. Он увешан оружием и все равно он меня боится.

— Я — Черный всадник, — говорю я ему. — Вы знаете обо мне.

Он кивает и делает знак рукой, и еще двое выходят из-за скалы.

— Мы перешли Тарон ниже Цветного ущелья, — с трудом говорю я им. — Оно шло за нами от реки. На осыпи я от него оторвался, но оно нас догнало на середине горы. Нам пришлось прорываться перед огнем. Мы успели — оно нет.

— Рода?

Он смотрит недоверчиво, и я киваю.

— Увидите… на гари. Помогите, — прошу я совсем тихо, и сильные руки не дают мне упасть.

Если бы мы благополучно явились к локаям днем, нас бы, скорее всего, не пустили в поселок. Но нас притащили полуживых, отравленных дымом и обожженных, а раз уж мы ночевали под чьим-то кровом, то из путников превратились в гостей.

Ортан знал, что делает.

Третий день я не вижу Ортана.

Я не верю, что он нас бросил.

Третий день мы в поселке локаев. Отдохнули, объелись и слегка залечили ожоги. Здесь спокойно. Здесь простая, почти привычная жизнь. Здесь охотятся, трудятся на полях, стряпают и рожают детей. Странная жизнь, к которой так трудно привыкнуть. Жизнь, к которой незачем привыкать.

Война доползла уже до Илира. Илирцы и мы всегда враждовали, когда-то не пришли к нам на помощь — теперь никто не поможет им. И скоро — наверное, все-таки скоро — война доберется до этих мест, и локаи так же исчезнут, как мы.

Боль, тупая, как в старой ране. Я не узнаю, как пала Орринда. Я ничего не узнаю о тех, кто когда-то дрался со мной рядом и кого я бросила в трудный час. Может быть, это лучше, что я не узнаю…

Норт и Джер отправились на охоту, а Илейна прячется в доме. Стыдится обгорелых волос и волдырей на лице или просто хочет поплакать. У нее есть на это право — ее горе не выплакано и свежо.

А вот я совсем разучилась плакать. Я плакала, когда убили отца, но с той поры прошло целых восемь лет.

Мне было семнадцать, когда убили отца, а Эрду семь — как странно подумать: я была лишь немного старше Илейны, а мне пришлось стать хозяйкой Обсерваты — правителем края и военным вождем. И Штурманом — исполнителем обрядов и наблюдений. Я как-то справилась с этим, а Эрда я воспитать не смогла. Наверное, его отравила война. Со дня рождения она окружала нас, она наползала на Обсервату, все ближе и ближе с каждым днем. Мой мальчик рос дикарем и солдатом, теперь-то я знаю, что он был прав — зачем обреченному лишние знания? О, если б я знала, что он обречен!

Проклятое бесслезное горе. Царапает горло тупыми когтями, и нечем его облегчить. Я и тогда не сумела заплакать. Мой мальчик, мой брат, последний в нашем роду, ведь я — Штурман в юбке, некрасивая старая девка, которой не суждено никому дать жизнь.

Я не спеша ухожу от поселка. Вверх по тропинке, сквозь густые кусты, мимо ручья. Я не боюсь — со мною мой самострел. Если бы мне еще хоть немного надежды!

Страшно быть последней в роду. Страшно хранить в голове последние крохи знаний. Страшно знать, что все исчезнет с тобой, потому что оно уже никому не нужно…

Тропинка легла на наклонный лужок и вдруг оборвалась зубчатым гребнем, и там, за внезапной стеной обрыва раскрылся огромный и грозный мир.

Волнистая линия Опаленных Гор, зеленых и черных, клубящихся смертью. Костистый хребет отступившего Изиролда и смазанный дымкой неожиданно близкий Тингол.

Прекрасный, уже отрезанный мир…

— Эй! — окликнул полузнакомый голос, и человек появился из-за скалы. Один из вождей локаев — Харт. Высокий, плечистый, со смуглым неожиданно тонким лицом.

— Что, — спросил он. — Красиво?

— Да. Только это уже чужое.

— То чужое и это недолго нашим будет. Не пойдем мы к илирцам, — сказал он хмуро. — Всю ночь проспорили — а разве стариков переговоришь? Оно, конечно, илирцы — враги давние, до и дафены нам не чужие. Они-то нас все равно не пожалеют… а грех.

— А я думала, что вы тоже ведете род от Экипажа.

— Мешанцы мы, — спокойно ответил он. — Отцы от Экипажа, а матери — от дафенов. Вот как началась распря, мы от тех и от тех ушли. Сами по себе жить стали — как нам хотелось. Я-то свой род веду от Боцмана Харта. Только ты про слово не спрашивай, не знаю, что оно значит.

— Командир отряда, не принадлежащий к Офицерскому роду. В прошлом веке у Текнов был прославленный боцман Вирк, усмиритель хонов. Это очень древнее слово, Харт, теперь его мало кто знает.

— А ты?

— Я изучала Древний язык и читала старые книги. А вот откуда ты знаешь такие слова?

— Из предания, — ответил он просто. — Так у нас заведено. Меня в Охотничий дом не пустили, пока я всю родословную не отчеканил — от боцмана Харта до моего отца. У нас так: нет корня — нет человека.

— Какой же корень, если вы наполовину дафены?

— А они что, не с Корабля?

Она резко вскинула голову и взглянула ему в лицо. И спросила недоверчиво:

— Неужели ты веришь в Корабль?

— Как же не верить?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Когда-то я побоялась спросить у отца. Мне всегда казалось, что это неправда. Наши предки придумали эту ложь, чтобы сделать священной власть Экипажа. Потому, что если не было Корабля, то чем мы лучше других? Почему тогда именно мы должны управлять миром?

— Так и другие с Корабля!

Смотрит и улыбается. Меня тревожит несоответствие: грубая одежда и грубый язык — он говорит на западном диалекте, скудном наречии охотников и пастухов, но тонкое умное лицо и быстрый отблеск мысли в глазах — что-то не так, чего-то я не пойму…

Харт, думаю я, кто ты на самом деле? Неужели оборотень — как Ортан?

— Харт, — говорю я, — вы живете у самой границы. А что за ней?

— Равнина. Сухая равнина — и до самого моря, говорят. Только мы сроду до моря не доходили. День или два — и назад, да и то не все воротятся.

— И вы… вы часто туда ходите?

— Нет. Вон как поняли, что дафены вас одолеют, выбрали пятерых да послали — может, теперь пропустит? Нет. Не пускает.

— Что?

— Оно, — сказал он серьезно. — Что сюда нас загнало и взаперти держит.

— Ильфы?

Он покачал головой и ответил серьезно:

— Про то тебе пускай Черный Всадник скажет. Уж он-то знает.

— Я боюсь его, — сказала Элура и сама удивилась своим словам. — Я знаю, что это глупо. Он был другом отца и не раз спасал ему жизнь. Он спас нас от верной смерти и вывел к вам — и все равно я его боюсь.

Что со мной? Почему я так разболталась?

— Оно и не диво, — ответил Харт, — да только он вас, видать, еще пуще боится. Вон, как очухался — третий день носа не кажет.

— Он… он ушел?

— Нет, — сказал Харт. — Он близко.

Фоилу понравилось у ручья — там сочнее трава, а я поднялся к сторожевому обрыву. Харт назначил мне встречу в безлюдном месте. Я догадываюсь зачем. Он — не главный из вождей, но он — Великий охотник, на большой облаве или в походе ему подчиняются все. Но затевать им облаву или поход решает совет старшин.