Но камни уже разогнали траву, и горы повисли над головой — округлые, в зеленом меху, и мы идем по тропе, странно, подумал Алек, не было никакой тропы, но она упрямо тащила их вверх, мотала и путала в валунах, а под ногами лежал спокойный мир — равнина с ярко-синей рекой и желтыми полосами полей, но тропа завернула их за утес и полезла в каменную трубу, и остался каменный бок скалы и клочок невозможно синего неба, и мы карабкаемся вверх, хватаясь за жесткие ребра скал, сорвемся к черту, подумал Алек, но тропа завернула последний раз и прыгнула на наклонный лужок.

И опять распахнулась даль. Долина подтягивалась сюда — просторная, с той самой до глупости синей рекой, закованная в обрывы, закутанная в курчавый лес, протянутая прямиком в горизонт.

Удачное место, подумал Алек, если уж тут засесть…

— Алек, — негромко окликнул Альд, и пришлось на него посмотреть. Он не хотел на него глядеть, ведь он сразу заметил ту плиту, а могилы — они одинаковые везде.

Хорошая плита, из здешнего камня, в завитках непонятных письмен.

— Это я, — тихонько сказал им Альд и коснулся верхней строки.

Ишь ты, подумал Алек, значит, командир, раз первой строкой. А Инта спросила:

— Ну и что? Разве ты не знал?

— Знал, конечно.

— Мне легче, — сказала она, — после меня ничего не осталось.

А я? подумал Алек. Черт его знает, наверняка гиены сожрали.

— Я был последним, — сказал им Альд. — Видел, как всех…

Снова он отвернулся к плите и стал негромко читать имена. Чужие звонкие имена, и снова Алек услышал звон чужого железного языка, и теперь ему было не все равно, что-то такое поднялось в нем, словно колокол на Последней косе, поминальный звон по тем, кому не доплыть домой.

Мы ждали отца, но колокол отзвонил по нам…

Мы спустились, и с нами спустилась ночь. Сначала вечер в цветных огнях, слишком много красок для мертвеца, но он уже начал привыкать, только внутри что-то саднит, но ночь, наконец, затерла все, дырявая ночь, и тут он вспомнил, что эти проколы в небе зовутся звезды, но так и не смог припомнить их имена, он помнил только, что раньше знал.

— Никак не определюсь, сказала Инта. — Вот это, кажется Лебедь?… ага! Ясно.

А Альд ничего не сказал.

Инта споткнулась, и Алек ее подхватил, и ее рука осталась в его руке, и они все шли сквозь чужую звучащую ночь прямо на желтый тепленький огонек.

И пришли. Домик, приткнувшийся под горой, темная груда деревьев и журчанье воды. Альд с размаху толкнул тяжелую дверь, она распахнулась, и там был каменный ящик, в котором горел огонь, и что-то то уходило во мрак, то выступало на свет; у этих вещей были свои имена, которые не спеша поднимались наверх: старые кресла, резные шкафы с корешками книг, перила лестницы, ведущей во тьму.

А у огня сидел человек, укрытый чем-то мохнатым.

Старик, подумал Алек, старый-престарый старик.

Мы стояли на середине и старик разглядывал нас. Спокойно, будто ему не впервой.

— Альд? — спросил он без удивления. — Ну да, правильно. Завтра ведь праздник Сожженных Кораблей.

— Дарен?

— Я рад тебя видеть, — спокойно ответил старик. — Странно, что ты явился только теперь.

— А другие?

— Приходят, но не так как ты — лишь в память и мысли. Но ведь и я никогда еще не был так близок… к Ней. — Поглядел с любопытством на Алека и Инту. — Странные у тебя спутники, Альд. Наверное кто-то из них тебя убил?

— Нет, — угрюмо ответил Альд. — Они умерли гораздо раньше, чем я.

Старик вынул руку из того, во что он был завернут, показал, куда сесть, и мы с Интой уселись в уютные старые кресла, а Альд так и остался стоять перед ним. Стоял и глядел на этот маленький сверток и на маленькое, старое, еще живое лицо. И спросил — как будто бы даже со страхом:

— Значит, не зря?

— Да, — спокойно ответил Дарен. — Мы все-таки остановили их у Азрана. Я успел перехватить ополчения Гарасола Карза, и у Азрана мы зацепились.

— И мы победили?!

— Да, — безрадостно ответил Дарен, — в конце-концов. Слишком долго и слишком дорого, Альд. Слишком долго не могли между собой столковаться, слишком дорого платили за неумение воевать. Слишком много было у нас перевалов, и на каждом мы оставляли лучших.

— Но мы победили?

— Присядь, Альд, — спокойно сказал Дарен. — Ты пришел слишком поздно, когда мне уже незачем лгать ни себе, ни другим.

— Так победили мы или нет? Они ушли?

— Нет, — угрюмо ответил Дарен, — почти никто из них не ушел. Оказывается, им уже некуда было уходить. Мы просто их перебили и уничтожили их корабли.

— Почему? — тревожно спросила Инта. — Как так: некуда?

В первый раз надломился ее голос, в первый раз страх промелькнул на лице, и Алек вдруг понял: это о нас. Это наших всех перебили, потому что нам некуда было уйти.

И — ничего. Наплевать.

— Потому, что вас уже выгнали отовсюду. Вы всем мешали и всюду несли несвободу, и нам приходилось вас убивать, чтобы не стать такими, как вы.

— И что вы вы играли? — спокойно ответила Инта, и в лице ее больше не было страха. — Во Вселенной достаточно много таких, как мы. Когда-нибудь они навестят вас опять, и сколько тогда вы заплатите за свободу?

Альд обернулся и поглядел на нее. А потом тяжело отошел и сел в свое кресло.

И — тишина.

— Ты — женщина, — сказал наконец Дарен, — и ты — солдат, а, значит, убийца. Не понимаю. Мне пришлось убивать, спасая свой мир, и эта тяжесть лежит у меня на душе. А ты?

— Точно так же: спасая свой мир, — неохотно сказала она. — Тогда мы еще защищались, — сказала она, — и, может быть, мы тогда защитили вас. Ты просто не знаешь, что такое война.

Старик усмехнулся — мол, это я не знаю?

— Конечно не знаешь. Ты сам говорил, что вы не умеете воевать, a в нашей истории, кажется, нет ни единого года без войн, и эта, моя война, затянулась на два поколения. Война любит лучших, — угрюмо сказала она, — и если бы воевали одни мужчины, она бы сожрала всех честных и смелых за несколько лет, и женщинам все равно бы пришлось воевать, спасая ублюдков и трусов. Мы выращены войною, — сказала она, — и то, что такие, как вы, привыкли считать несвободой — для нас просто жизнь.

— Тогда хорошо, что вас нет.

— Не радуйся, — грустно сказала она. — Мы были всего лишь одними из многих. Война к вам вернется, — сказала она, — и сделает вас такими, как мы — или сотрет навсегда.

— Нет! — закричал вдруг Альд, — нет!

— Да, — спокойно сказала она. — Знаешь, что не смеет тебе рассказать Дарен? Вы стали другими после этой войны. Вы отдали лучших — и теперь лучший тот, кому удалось выжить. Так?

— Так, — ответил Дарен. — К сожалению. Настоящие герои забыты, очевидцы, никому не нужные, умирают от давних ран, а в героях теперь другие — те, кто спрятался от войны. И жизнь идет как-то иначе — в суматохе и лжи, и такие, как Альд — привыкшие жить по чести, сейчас не в моде. Ну и что? Это пройдет. Мы жестоко переболели войной, но Латорн выздоровеет. А если он будет здоров, мы сумеем себя защитить.

— Не знаю, Дарен, — угрюмо сказал ему Альд, — недавно я тоже так думал. Но там, где я был… это очень скверное место, там тысячи разных существ… люди или не люди… но все они принадлежали войне. И когда я думаю: сколько же их таких во Вселенной? И что будет с Латорном, если это повториться еще хоть раз?..

Они говорят, а к Алеку подобрался сон. Огонь в камине и мягкие взмахи теней, и вещи то прячутся в темноте, то выступают вперед, а могила на перевале давно забыта, и пыль затянула узоры чужих письмен. Они говорят, а колокол на Последней косе уже отзвонил по нас… Спросите меня, что такое война, подумал он, чистюли чертовы, что вы можете знать… А волны ползут себе на косу, и размашистый проблеск маяка…

…Размашистый проблеск маяка, но ветер упруго ударил в лицо, и мы оказывается идем по черной равнине — к маяку.

Ветер в лицо, и звезды вверху, и хрустит под ногами спекшийся шлак…

Луч метнулся по небу и лег на нас, и мы теперь идем по лучу. Светящийся коридор, в котором мы, и ночь по бокам, и черная тень впереди…