Когда же Киров сумел справиться со столь важным поручением, на пленуме, проходившем 13 июля 1930 года, его избрали членом Политбюро и оргбюро, секретарем ЦК. Словом, теперь уже ввели в высшее руководство СССР, но с весьма ограниченными функциями. Ему предстояло, как и ранее, заниматься проблемами отнюдь не страны в целом, а лишь одного огромного и чрезвычайно важного региона. Как известно, в то время Ленинградская область включала в свой состав Новгородскую, Псковскую, Вологодскую, Мурманскую, да еще, правда, неофициально, и Карельскую республику. Так что в глазах жителей северо-запада страны Киров представал сразу в нескольких ипостасях.

Для сторонников Зиновьева, продолжавших служить в городе на Неве, хотя и на малозначительных должностях, он выглядел предателем заветов Октября, могильщиком революции и партии, как и все центристы, включая Сталина. Киров оценивался так, несмотря на то, что настойчиво проводил в жизнь планы первой и второй пятилеток, разработанные, кстати, не центристами, а одним из лидеров троцкистов – Е.А. Преображенским. Он же руководил модернизацией тяжелой промышленности, созданием легкой, твердо проводил коллективизацию, возглавлял снос десятков церквей и соборов, давал санкции на аресты интеллигенции, саботировавшей социалистическое строительство.

Для рабочих Киров был пламенным революционером, страстным оратором, умеющим зажечь аудиторию, увлечь ее, убедить в том, что трудности дня преодолимы, что вскоре благодаря настойчивому труду и энтузиазму удастся построить светлое здание социализма, а потом и коммунизма, иными словами – воплотить в реальность многовековые мечты трудового народа всех стран.

Для многих красивых женщин города, для балерин Мариинского театра Киров был иным – бонвиваном и ферлакуром, очаровательным хозяином частых вечеринок во дворце Кшесинской, которые молва называла оргиями. В этом дворце он практически жил, а в официальной его квартире на Каменноостровском проспекте жила тяжелобольная жена Сергея Мироновича – Мария Львовна Маркус со своей сестрой – Софьей Львовной, которая ухаживала за нею.

Таким же бонвиваном казался Киров и Милде Драуле, жене Леонида Васильевича Николаева, тридцатитрехлетней латышке. В начале двадцатых она работала вместе с Николаевым в Лужском уездном комитете комсомола. В этот же период Милда стала его женой. После переезда в Ленинград молодая, интересная женщина работала инспектором сектора кадров в отделе легкой промышленности обкома. Тогда же поползли слухи о ее недвусмысленных отношениях с Кировым. Подтверждало досужие разговоры многое: и приобретение семьей Николаевых отдельной трехкомнатной квартиры в кооперативном доме, на что средств у них явно не было, и отпуска, которые Милда проводила без мужа, почему-то до дня совпадали с отпусками Кирова.

Для пресечения сплетен, порочивших первое лицо города, Милду по чьей-то достаточно весомой рекомендации срочно перевели в той же должности в Управление уполномоченного наркомата тяжелой промышленности. Это учреждение, как и обком, размещалось в Смольном, но не на третьем, а на втором этаже.

Об активе в Таврическом дворце Николаев узнал утром 1 декабря из газет. Одержимый единственной идеей – изменить враз свою жизнь, – Николаев дважды звонил жене на службу, умоляя, требуя непременно достать для него билет. Лишь в начале первого Милда дала наконец определенный ответ: выполнить просьбу мужа при всем желании не может.

Помощь пришлось искать в других местах. Для начала Николаев поехал в Смольненский райком и стал просить билет у тамошних работников. Один из них отказал сразу же, второй, вняв мольбе старого знакомого, пообещал. Правда, предложил подойти к нему в самом конце дня.

Не слишком полагаясь на такое обещание, Николаев решил подстраховаться. Снова сел в трамвай и направился в Смольный, в горком, где у него также были знакомые по прошлой работе в комсомоле. За час он обошел пятерых, поговорив с каждым. И только инструктор горкома Петрошевич дал себя уломать, сказав, что попытается выполнить просьбу, но опять же, как и в Смольненском райкоме, – лишь к концу дня и если, разумеется, останется лишний билет.

Николаев решил больше не удаляться от Смольного, переждать, гуляя неподалеку. Однако долго на холодном и сыром ветру он не выдержал и вернулся в Смольный, чтобы погреться. Свободно, как и любой желающий, вошел через главный подъезд, поднялся на третий этаж. Там, предъявив часовому партбилет, чего было вполне достаточно, пошел по большому коридору, тянувшемуся вдоль здания.

Часы показывали начало пятого.

…Выйдя из вагона «Красной стрелы», Киров направился домой, на Каменноостровский. Нужно было навестить жену, справиться о состоянии ее здоровья и подготовиться к докладу.

Ровно в 16.00 Киров вышел из подъезда и пошел пешком, как он часто это делал, по правой стороне проспекта. Охрана была рядом: впереди шел телохранитель Трусов, сзади, в десяти шагах – еще двое, Лазюков и Паузер. У моста Киров сел в свою машину, а охранники – в свою, и кортеж направился по набережной к Литейному проспекту и далее по Шпалерной. Не доезжая до Таврического, Киров вдруг велел шоферу, не останавливаясь, ехать дальше. Он решил сначала заехать в Смольный и только потом вернуться к дворцу. Благо, они располагались неподалеку друг от друга.

Машина въехала во двор и остановилась у служебного – «личного» – подъезда. Киров в сопровождении охраны – здесь к трем сопровождавшим его от дома чекистам присоединилось еще четверо смольненских – вошел в здание и начал подниматься по лестнице. Теперь, как и предписывала инструкция, его сопровождали сотрудники местной охраны – Аузен, Бальковский, Борисов. В их обязанности входило обеспечение безопасности члена Политбюро только на третьем этаже: в коридоре и у кабинета.

На площадке верхнего этажа охрана снова перестроилась. Аузен и Бальковский остались у лестницы, а по большому коридору за Кировым последовал Борисов. Навстречу им, от кабинета, должен был выйти еще один охранник, Дурейко. Именно тогда охрана и допустила оплошность. Борисов изрядно отстал от Кирова, а Дурейко, хотя и предупрежденный по телефону из вестибюля, замешкался и все еще оставался в приемной.

Киров неторопливо шел по длинному коридору, необычно людному для вечера. Он почти дошел до поворота в малый двенадцатиметровый коридор, вернее, в тупик, где по левую сторону располагались кабинеты Кирова и его заместителя Чудова с общей приемной, а по правую – помещения секретной части и архива. Между этими помещениями находилась стеклянная дверь, ведущая в специальную, только для начальства, столовую.

В этот момент из туалета, находившегося в нескольких шагах от поворота в малый коридор, вышел Николаев. С изумлением увидел прошедшего мимо Кирова и сразу же пошел вслед за ним. За поворотом нагнал его, достал из портфеля револьвер и выстрелил в затылок человеку, ставшему для него олицетворением всех бед и несчастий.

К Кирову сразу же бросился монтер Смольного Платоч, стоявший у двери столовой. Услышав выстрел, бегом вернулся назад только что свернувший за угол кладовщик Васильев, за ним подбежал директор ленинградского госцирка Цукерман, стоявший на углу. Тут же открыл дверь секретной части ее сотрудник Лионикин. Все они увидели лежавшего на полу всего в двух шагах от двери своей приемной Кирова и стоявшего рядом с ним незнакомого человека.

Появление людей, видимо, смутило Николаева. Он попытался, как и хотел, тут же покончить с собой, но рука его дрогнула, и пуля ушла в потолок. Он все же упал – от сильного нервного напряжения потерял сознание.

Из всех дверей выбегали люди. Одни бежали к телефону, чтобы вызвать «скорую помощь». Другие подняли Кирова и понесли его в кабинет. Лионикин и Дурейко бросились к Николаеву, обыскали его. Нашли в портфеле записную книжку, дневник, предсмертную записку, обращение «Мой ответ перед партией и народом» – все то, что Николаев вот уже полтора месяца повсюду носил с собой. Потом они отнесли все еще бесчувственного убийцу в комнату информационного отдела, где и заперли до приезда чекистов.