Восток, будучи объектом нескончаемых геополитических искушений, являлся поводом постоянных приступов востокомании в виде модной интеллектуально-эстетической забавы. Восточный фактор вообще прочно засел в российском сознании рубежа XIX—XX столетий. Ученые, дипломаты, военные, художники, артисты, аристократы, купцы, чиновники – самые разные слои российского общества оказались вовлеченными в интенсивный социально-экономический и культурный обмен с доселе неведомыми странами. Среди собирателей знаков и образов восточных цивилизаций обычно оказывались люди, чье пребывание в этом регионе диктовалось профессиональной необходимостью – дипломатическими миссиями, историческими и этнографическими экспедициями, лингвистическими исследованиями. Но у купца первой гильдии Дмитрия Бурылина была собственная миссия на Востоке. «Восточная коллекция» – более чем условное название основного раздела бурылинского собрания – охватывает территориально всю азиатскую часть Евразии вкупе с близлежащими островами. Ближний и Дальний Восток, Средняя, Центральная и Юго-Восточная Азия – от Кавказа до Японии и от Персии до Тибета – каждый уголок нашего континента оказался охвачен неукротимым духом ивановского подвижника, в несметных количествах свозившего на родину многочисленные свидетельства нездешних цивилизаций. Модели пагод, уникальное оружие, произведения искусства и просто бытовая утварь, ювелирные украшения, а также многочисленные посохи, веера, всевозможные колющережущие приспособления в ножнах и без, бронзовые сосуды, фарфор и фаянс, лаковые чайные столики, футляры для вееров, шкафчики, ширмы – все это предметное пиршество складывалось пылким умом Дмитрия Геннадьевича в поистине гигантскую шифрограмму, скрывающую в своих многочисленных изводах только его личную «карту мира».

Но имеются среди всей этой красоты и свои сенсации. В начале 1960-х годов в фонды Художественного музея внезапно распределили еще 4 предмета из бывшего бурылинского собрания. Они представляли собой невзрачные, весьма потрепанные рулоны старого холста, обозначенные не иначе, как «портреты персидских шахов работы неизвестных художников». Появление в российском провинциальном музее образцов светской живописи Ирана эпохи Сефевидов – сам по себе случай беспрецедентный. Как известно, ислам сурово порицает любую изобразительность в отношении людей и животных. И хотя шиитский Иран XVI—XVII веков практиковал в подобных вопросах вариант смягченного, светского догматизма, изображение людей все же оставалось привилегией сугубо «внутреннего» использования. В этом смысле парадные портреты персидских правителей являют пример редчайшего исключения из правил, вызванного, так сказать, производственной необходимостью. Портреты первых лиц государства в Иране часто служили предметом дипломатического обихода и предназначались в виде памятного сюрприза послам, консулам и дипломатам дружественных держав, чья религиозная принадлежность не чуждалась антропоморфных изображений. Естественно, что круг потенциальных адресатов таких живописных подарков был предельно узок, потому в наши дни каждое новое свидетельство этой уникальной традиции в искусстве Ирана сродни настоящей сенсации.

Писание подобных полотен было делом крайне ответственным – заморским гостям предлагалось поверить в богатство и утонченную роскошь персидского двора, персонифицированного в образе великолепного правителя-героя. Вельможные шахи из бурылинского собрания максимально парадны. Кукольно-истонченные пропорции фигур контрастируют с декоративной изощренностью их одеяний и атрибутов власти. На двух холстах из четырех представлен редкий пример конного парадного портрета, восходящего к древнейшей восточной иконографии конного воина-героя. «Ангелоподобный шах Сулейман Сафави», написанный в 1726 году «преданным ему Коломом Али Фалсафа», – в сходном духе выдержаны все подписи на портретах, призванные ввести в курс дела их будущего владельца.

Последнее, что стоит отметить в восточном разделе, это впечатляющее оружейное собрание, бывшее предметом особой заботы Дмитрия Геннадьевича. Лезгинские кинжалы, пистолеты кавказской и турецкой работы, копья, секиры, трезубцы, шашки и сабли, шлемы, щиты работы персидских и индийских оружейников, китайские сабли и мечи, самурайские доспехи – способны поразить воображение самого искушенного знатока. Кульминацией этого милитаристского раздолья является «меч палача, которым рубят головы в Китае» – грандиозных размеров клинок с двуручной рукоятью. Впервые этот замечательный экспонат был представлен широкой публике в нашумевшем проекте Ивановского художественного музея «Паспорт Бурылина».

В этом масштабном выставочном эксперименте был впервые предпринят опыт художественной «дешифровки» бурылинского послания к потомкам. Выбранная авторами проекта экспозиционная стратегия выставки-путешествия-маршрута позволила включить военные трофеи, археологические находки и экзотические редкости в универсальный «гран-тур», представляющий модель идеального путешествия. Не имело смысла реконструировать бурылинские «дорожные сюжеты» как документальную историю в реальном времени, поэтому требовалось создать некий метафорический маршрут, «путешествие-сон», метафизическое перемещение в тридевятую страну – место, где обитают египетские принцессы, японские самураи и племена африканских воинов, – а прошлого и будущего можно достичь по суше. Эталонный маршрут был дополнен историями странствий жителей города Иваново, представленных через ключевые предметы-символы, приобретенные или добытые ими в собственных путешествиях.

Находясь в постоянном дисбалансе между безотлагательными потребностями текстильного капитала и неутолимой жаждой иных пространств, «ивановский странник» сумел обеспечить будущую пролетарскую столицу изрядным запасом художественных образцов, составивших основу трех музейных собраний. Бурылин собирал свою коллекцию подобно сложному иероглифическому письму, но потомкам некогда было разбираться, что именно имел в виду фабрикант-оригинал. Когда же выяснилось, что унаследованная коллекция явно превышает компетенцию одного губернского краеведческого музея, проблему решили с поистине римской прямотой, поделив коллекцию на две части – художественную и краеведческую. С тех пор в промышленном городе в центре России учащиеся школ и вузов изучают последовательность древнеегипетских династий и походы Александра Македонского по подлинным предметам, составлявшим когда-то приватную картину мира текстильного фабриканта.

Собственно процесс заполнения Иванова эстетическими сокровищами не прекращался никогда – ни до, ни после 1917 года. Убежденность дореволюционного бизнесмена в том, что цель музея «служить искусству, заботясь о сохранении и дополнении собрания памятников русской и иностранной художественной старины и новейших образцов искусства…» чудесным образом ерекочевала в постановление 1919 года, призывавшее к интенсивному эстетическому воспитанию населения «текстильной житницы» Страны Советов: «…Развитие эстетической культуры этого населения необходимо, в частности, в связи с особым характером местной промышленности, требующей развития у рабочих художественного вкуса…»

В новые времена решающую роль в судьбе Иванова сыграли его особые заслуги перед революцией. Благодаря культурно-воспитательной щедрости Центра в отношении кузницы индустриальных кадров советского государства в музейное собрание попали первоклассные художественные образцы, составившие, в частности, основу коллекции русского искусства XVIII—XX веков. Небольшая по числу работ, но беспрецедентная по их ачеству, эта коллекция сопоставима в своем значении лишь с избранными столичными собраниями.

Заглавием для нее может служить восхитительный «Портрет неизвестной в белом платье с розовым бантом» кисти Рокотова. И, несмотря на протокольный список, характерный для любого провинциального музея, не следует впадать в скуку при встрече с хрестоматийными именами. Потому что здесь – если Репин, то не менее чем эскиз к «Тайней Вечере», если Ге – то «Христос в Гефсиманском саду», если Федотов – то непременно «Вдовушка», причем именно первый вариант, а еще – замечательный «Бродячий музыкант» Соломаткина, неожиданный «Учитель рисования» Перова, а также многие, многие другие. Периодические обострения этнокультурной романтики в отношении Востока легко уживались с прагматичными интересами ивановских текстильных воротил. Любовь к простым, доступным, но цветастым тканям в тех местах была традиционно принята, и вследствие этого среднеазиатский регион представлял собой неистощимый рынок сбыта ивановских ситцев. Можно только догадываться о степени влияния «ситчиков веселеньких» на эстетическое мироощущение восточного обывателя.