Максиму Артура Кларка можно проинтерпретировать и в более позитивном ключе. Новые могущественные технологии волшебны, потому что они функционируют в качестве магии, вскрывают неизведанные протеиче-ские щели новых возможностей в монолите социальной реальности. Они позволяют людям проецировать свою волю на вещи и явления мира, трансформировать его и, по крайней мере отчасти, делать это в соответствии с их собственным воображением. Разумеется, по мере того как мы внедряем новые технологии в наш повседневный мир, они теряют часть своего волшебного шарма, и их магические свойства пропадают в самом старом сказочном смысле: их расколдовывают. Новые изобретения печально известны тем, что они создают новые жизненные ситуации, по большей части определенно неприглядного свойства, причем, как правило, никто не может предугадать их заранее, и, уж конечно, никто не закладывает в изобретения такие пагубные цели. Маги из исследовательских и опытно-конструкторских лабораторий, охваченные тем, что Тейяр де Шарден называл «демоном исследования», демонстрируют все признаки близорукости по отношению к этим последствиям и продолжают день за днем штамповать новшества. Оперируют ли их машины с цифровым или генетическим кодом, они по меньшей мере создают иллюзию, что благодаря им сознание в очередной раз приблизилось к овладению материальными силами. Если мы теперь вспомним, что представление участвует в формировании нашего мира наравне с научной истиной, то непрестанное возникновение новых сложных технологий, которые определяют нашу жизнь на заре XXI века, может парадоксальным образом увлечь нас в мир силиконового колдовства.

Такие парадоксы — настоящая пытка для техноязычников, но, помимо всего прочего, существуют известные фундаментальные социальные причины, по которым солидное число людей пытается соединить компьютерную культуру и оккультное. Одна из экспериментальных площадок, где встречаются эти течения, — фэндомы любителей научной фантастики и фэнтези. Эта субкультура наделена недюжинной изобретательностью, а энтузиазм книжных червей, ее представляющих, и их особенное чувство юмора могут поспорить с языческими. Церковь Всех Миров, к примеру, одна из наиболее эклектических и устойчивых магических групп в США (и кроме всего прочего, первая, участники которой начали величать себя язычниками), возникла, когда несколько студентов-либер-тариев начали практиковать полигамную марсианскую религию, описанную в романе Роберта Хайнлайна «Чужак в чужой стране». Многие язычники обогащали свои ритуалы и космологии отсылками к «Звездному пути», Толки-ну и комиксам. Это поп-культурное «браконьерство» достигло поистине головокружительной высоты в сатирической Церкви СубГения, пародийном культе, в котором за наигранным почитанием летающих тарелок, магазинного китча и курящего трубку бога по имени Боб, похожего на Уорда Бивера,[52] скрыто довольно проницательное исследование магического сознания Америки.

Хотя многие компьютерщики не имеют ко всему этому вообще никакого отношения, аллюзии на научную фантастику и фэнтези цементируют хакерскую культуру, а популярность таких ролевых игр, как «Подземелья и драконы», как мы обнаружим в следующей главе, уже позволила запустить оккультные фантазмы в электронные цепи культуры цифрового века. Одна из причин, по которой хакеров влекут подобные жанры, заключается в том, что авторы и научно-фантастических книг, и романов фэнтези не просто рассказывают истории, а создают миры. Хотя фантасты стараются держаться научной правдоподобности, творцы обоих жанров обычно пытаются придать своим сценариям реальные черты, заключая их в рамки известных аксиоматических условий (экология, фантастические технологии, социальная стратификация и т. п.). Таким образом, их повествование развивается в границах, заданных этими параметрами. Хакеры и ведьмы также являются приверженцами этих жанров, поскольку, как отмечает Лурман, «и магия, и компьютерная наука имеют дело с созданием миров, заданных при помощи ряда правил и с игрой внутри этих рамок»¹⁴⁸. Позволим себе расширить эту интерпретацию и предположить, что это описание касается вообще всякого религиозного творческого акта, хотя язычники, играючи привносящие в свои сакральные миры личные нюансы и изобретения, обычно редко задумываются над ролью человека-оператора в этом процессе.

Достаточно побывать на современном языческом фестивале вроде «Звездного леса» или «Древних путей», чтобы найти там собрания типичных жителей пригородов, одетых как Мортиция Адамс или Минг Немилосердный,[53] вздымающих над головой ритуальное оружие в свете луны и распевающих гимны Пану. Можно даже прийти к поспешному выводу, что эти ребята просто избавились от всего современного наследия и вернулись к предрассудкам далекого прошлого. Но значительная часть язычников не принимает верования премодерна настолько близко к сердцу, чтобы игнорировать ограничения, накладываемые современными убеждениями. Лучшие маги часто гордятся своим скептическим релятивизмом, тщательно проверяя все кажущееся слишком простым на вид и все заявления о правдивости, в том числе и ортодоксальные научные представления о взаимоотношениях сознания и материи. Самые проницательные язычники работают в эмпирическом ключе, используя на прагматической и субъективной основе свои «наработки» для исследования скрытых способностей человеческого сознания и тела. Американский друид Айзек Бонвиц, автор одного из первых и наиболее влиятельных языческих текстов, озаглавленного «Реальная магия», считает себя материалистом. Он как-то сказал Маргот Адлер: «У меня просто более свободное определение материи, чем у большинства людей»¹⁴⁹. Реконструируя религии премодерна в постмодернистском мире, язычники научились весьма умело маневрировать между научно-техническими категориями и практикой воображения. Они достигли этого частично благодаря замене основного религиозного вопроса о вере непосредственным исследованием плотного опыта и измененных состояний сознания. Знаменитый оккультист Алистер Кроули запечатлел сущность этого творческого прагматизма, когда в одной из своих работ написал, что магия имеет дело с духами и заклинаниями, с богами, сферами, планами и многими другими вещами, которые могут существовать, а могут и не существовать. Неважно, существуют они или нет. Известные действия приводят к известным результатам¹⁵⁰.

Какую бы метафизику ни защищал тот или иной язычник, поверка теории практикой всегда занимает значительное место в его арсенале, хотя те или иные нюансы всегда могут меняться. Вот почему эзотерические лавки всегда перемежают травы, зелья, амулеты и ритуальные принадлежности с бесчисленными справочниками, альманахами и ритуальными «поваренными книгами». Все дело в том, что язычники — тоже изобретатели-самоучки.

Экспериментальный духовный прагматизм позволил язычникам с легкостью принимать новые оккультные технологии: сложное астрологическое программное обеспечение, компакт-диски с И-цзин, гипертекстовые версии карт Таро. Еще более важным является то обстоятельство, что подобное отношение привело их к новому пониманию «технологии» и как метафоры, и как инструмента, используемого в ритуале. В каком-то смысле эта связь существовала всегда. Как отмечает антрополог Рональд Гриме, магические ритуалы — это перфор-мансы, в которых мистические силы выступают в роли технологии, а потому «их не следует четко отделять от технологии»¹⁵¹. По словам Сэма Уэбстера, квалифицированного церемониального мага и веб-мастера из Ли-верморской лаборатории в Беркли, ритуал — это «важная технология программирования человеческого организма». По Уэбстеру, языческий ритуал работает как своего рода виртуальный театр, который культивирует, или «программирует», интенции и духовные откровения в своих участниках. Посредством драматического языка жестов, символов и ароматов ритуал действует в обход интеллекта и стимулирует психологические аспекты «я», особенно те из них, которые работают с восприятием на подсознательном уровне. Когда маг чертит в воздухе пентаграмму или кружится в диком танце, его «я» проникает в человеческие чувства и космические силы на гораздо большую глубину, чем это позволяют сделать скользящие по поверхности философские концепции или проповеди.