Траузе вообще не очень-то следил за собой, а в тот вечер его неряшливость бросалась в глаза — заношенные белые носки, джинсы и фуфайка, из которых он, видимо, несколько дней не вылезал. Спутанные волосы на затылке слежались, весь он осунулся и постарел. Не могу сказать, чтобы это меня как-то особенно встревожило, — когда человека не отпускает боль и он страдает от бессонницы, было бы странно, если бы он выглядел молодцом. Зато Грейс, всегда такую невозмутимую, его состояние явно смутило и расстроило. Прежде чем заказать китайскую еду, она его замучила вопросами про лекарства и медицинские прогнозы, и, лишь получив заверения, что умирать он пока не собирается, она перевела разговор на практические рельсы — продукты, готовка, мусор, прачечная и все такое. Джон успокоил ее, сообщив, что всем этим занимается мадам Дюма с Мартиники, женщина, убирающая его квартиру вот уже два года, а в случае чего ее подменяет дочь Реджина.
— Ей двадцать два, — уточнил он. — Умная и прехорошенькая. По дому не ходит, а летает. Что не мешает мне попрактиковаться во французском.
Обрадовавшись нашему приходу, Джон весь вечер не умолкал, что было на него не похоже. Наверно, боль развязала ему язык. Слова отвлекали от неприятных ощущений, такая лихорадочная иллюзия облегчения. Ну и, конечно, алкоголь. Джон первым подставлял свой стакан, и из трех бутылок выпитого нами вина половина пришлась на него. Добавьте к этому два стакана неразбавленного виски, которым он завершил вечер. Мне и раньше приходилось видеть его подвиги по этой части, и могу засвидетельствовать, что, сколько бы Джон в себя ни влил, внешне это никак не проявлялось. Не заплетался язык, не стекленели глаза. Этот здоровяк — рост сто восемьдесят пять, вес без малого центнер — умел держать выпивку.
— Где-то за неделю до всех этих дел с ногой, — рассказывал нам Джон, — мне позвонил брат Тины, Ричард. Он давно не объявлялся. Фактически со дня похорон, то есть восемь лет, даже больше. Я и при жизни Тины мало общался с ее родней, а уж после ее смерти и вовсе перестал поддерживать с ними отношения. Как и они со мной, о чем я не сильно сожалел. Эти братья Островы с их зачуханным мебельным магазинчиком и недоразвитыми отпрысками. У Тины было восемь или девять двоюродных братьев и сестер, но лишь ей одной хватило духа порвать с пыльным провинциальным мирком и постараться чего-то достичь. Поэтому звонок Ричарда меня удивил.
Живет он теперь во Флориде, в Нью-Йорк же приехал по делам. Он спросил, не соглашусь ли я с ним поужинать. В каком-нибудь приличном месте. За его счет. Я принял его приглашение. Планов у меня никаких не было — пожалуй, это была единственная уважительная причина моего согласия. Короче, мы договорились встретиться на следующий день в восемь.
Поймите такую вещь. Я всегда считал Ричарда «всадником без головы», пустышкой. В свои сорок три он мог похвастаться разве что баскетбольными успехами в средней школе, в остальном дела у него шли ни шатко ни валко: вылетал из колледжей, менял одну никчемную работу на другую, не женился, не повзрослел. Доброжелательный, но поверхностный, без огонька, скорее даже вялый, вроде вола, жующего жвачку, что меня всегда раздражало. Если мне в нем что-то и нравилось, так это его преданность Тине. Он любил ее не меньше моего, что правда, то правда, и был ей, можно сказать, образцовым старшим братом. Ты ведь, Грейси, была на похоронах. Ты помнишь. В часовню набились сотни людей, и все хлюпали носом, стенали, рыдали навзрыд. Это был какой-то вселенский плач, страдания в масштабах, мною прежде не виданных. Но не было в этой толпе человека более несчастного, чем Ричард. Мы с ним сидели в первом ряду. По окончании службы он поднялся и едва не потерял сознание. Если бы я вовремя его не подхватил, он бы грохнулся оземь.
Но это дела минувших дней. Ту драму мы пережили вместе, и вскоре я потерял его из виду. Согласившись с ним поужинать, я готовил себя к отбытию повинности — два часа нескладного разговора, и я свободен. Но, к счастью, я ошибся. Никогда не мешает лишний раз убедиться в собственной предубежденности, ограниченности и близорукости.
Увидеть его лицо уже было приятно. Я успел подзабыть, насколько они с сестрой похожи. Посадка и разрез глаз, овал подбородка, изящная линия рта, переносица — это была Тина в мужской оболочке, во всяком случае, она проглядывала в нем каждую секунду. Снова быть с ней, ощущать ее присутствие, видеть, что она продолжается в своем брате, — какой восторг! Поворот головы, неуловимый жест, знакомый взгляд… я испытывал непреодолимое желание перегнуться через стол и поцеловать его в губы. Вам смешно, а мне, признаюсь, жаль, что я этого не сделал.
Это был тот же Ричард, каким я его знал когда-то, но, так сказать, в улучшенном варианте, Ричард, который нашел себя. Он обзавелся женой и двумя девочками. А может, дело в том, что прошло восемь лет. Не знаю. Он по-прежнему тянет лямку — запчасти для компьютера, техконтроль, что-то в этом роде, — и по-прежнему просиживает каждый вечер перед телевизором. Футбол, комедии, полицейские сериалы, передачи о природе — он смотрит все подряд. Он не читает, не голосует, ему нечего сказать по поводу того, что творится в мире. За шестнадцать лет, что мы знакомы, он не открыл ни одной моей книги. Я говорю об этом не потому, что это меня задевает, а просто чтобы показать, насколько он ленив и нелюбознателен. Но все равно я был рад его видеть. Слушать, как он рассказывает о своих любимых телепередачах, о семье, о своих успехах в теннисе, о преимуществах жизни во Флориде. Ни снежных заносов, ни обледенелых дорог, солнышко круглый год. Я видел воплощение заурядности, дети мои, заурядности, помноженной на самодовольство, и при этом — как объяснить? — он был в таком ладу с самим собой, так доволен жизнью, что я ему почти завидовал.
Вот так мы сидим за маловразумительным ужином в ничем не примечательном ресторане, говорим о всякой всячине, и вдруг, оторвавшись от еды, Ричард начинает мне рассказывать историю. Собственно, к ней я и веду. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но я давно не слышал ничего подобного.
Три или четыре месяца назад, разбирая в гараже картонную коробку, он наткнулся на стереоскоп для диапозитивов. Он смутно помнил, что, когда он был ребенком, родители купили эту штуку, но при каких обстоятельствах и вообще пользовались ли они ею? Он был почти уверен (если это не провал в памяти), что ни разу не держал его в руках. Это была не какая-то дешевая пластмассовая игрушка для разглядывания готовых картинок из туристского ассортимента, а вполне серьезный оптический инструмент, настоящее сокровище эпохи повального увлечения трехмерным изображением в начале пятидесятых. Мода оказалась недолгой. Суть же была в том, чтобы отщелкать кадры специальной камерой, сделать слайды и затем разглядывать их в окуляр стереоскопа, служившего своего рода фотоальбомом. Камеры он не нашел, зато была коробочка с дюжиной слайдов. Из чего можно было заключить, что его родители отсняли не больше одной пленки, а потом куда-то засунули свою новую игрушку и благополучно про нее забыли.
Не зная, чего ожидать, Ричард вставил в прорезь первый слайд, включил подсветку… И тридцати лет жизни — как не бывало. На дворе снова пятьдесят третий год, и в их доме в Вест-Оранже, Нью-Джерси празднуют шестнадцатилетие Тины. Сразу все нахлынуло: грандиозная вечеринка по поводу «сладких шестнадцати»,[1] официанты разгружают еду на кухне и расставляют на столике бокалы для шампанского; звонки в прихожей, музыка, голоса, сливающиеся в громкий хор, шиньон у Тины, шуршание ее желтого длинного платья. Он отсмотрел один за другим двенадцать слайдов. Там были все — мать с отцом, сестра с друзьями и даже он сам, щуплый подросток с выпирающим кадыком, жестким бобриком и красным галстуком-бабочкой на булавке. Ни обычные фотографии, пояснил мне Ричард, ни старое домашнее видео с прыгающей картинкой и размытыми цветами не шли ни в какое сравнение с этими фантастически четкими, прекрасно сохранившимися диапозитивами. Каждый человек, совершенно живой, полный энергии, весь в динамике, был запечатлен в некоем вечном настоящем, которое растянулось без малого на тридцать лет. Насыщенные цвета, мельчайшие детали и удивительная иллюзия глубины, объемности пространства. Чем дольше он разглядывал каждую картинку, тем сильнее его охватывало ощущение, что эти люди дышат; казалось, еще чуть-чуть, и они задвигаются.
