Но тут ведь как получается: большинство людей, как и я, поня–тия не имеют ни о тектонических сдвигах, ни об обыденности зем–летрясений, ни о причине появления атмосферы. И вроде бы вы–ходит, что все мы – серые тупицы, непонятно для чего существую–щие. Однако же кто-то из нас понимает, к примеру, суть процесса эволюции, или является специалистом по каким-нибудь сервопри–водам, или гениальным барабанщиком. И все остальные по срав–нению с ними оказываются серыми тупицами в этих конкретных областях.

То есть получается, что человечество – это пазл, головоломка из множества фрагментов, очень сложный механизм. У каждого фраг–мента своя функция, свои знания, своя фишка. Собственно, это единственное, чем мы действительно друг от друга отличаемся, ос–тальное – наносное.

Вот только зачем кому-то понадобился такой сложный меха–низм? В чем его функция? В чем суть и результат его работы?

В чем Промысел?

Боюсь, что на этот вопрос не сможет ответить ни один специа–лист.

54. Винил

Первое, что я увидел, придя в себя, была длинная, многосустав–чатая лапа, покрытая многочисленными жесткими волосками, кото–рая тянулась из груды камней в мою сторону. Лапа оканчивалась загнутым черным когтем, который то и дело судорожно вздрагивал. Песок вокруг когтя был покрыт темной слизью.

Вскочив на ноги, я потянулся к плечу, но не нащупал на нем рем–ня дробовика. А ноги мои предательски подогнулись, и я упал на ко–лени. Лапа, впрочем, никак не отреагировала на эти мои телодви–жения. Кем бы ни был ее обладатель, ему повезло меньше, чем мне. Скорее всего он пытался выползти на поверхность, испуганный землетрясением. Но не успел.

Осознав, что могу не ждать сюрпризов от лапы, я повторил по–пытку встать на ноги. На этот раз я действовал медленно и осторож–но, прислушиваясь к очагам боли и пытаясь понять, насколько силь–но пострадал. Больше всего болела левая часть груди, и я решил, что скорее всего у меня сломано ребро, а может, и два… Спина, как ни странно, не особенно беспокоила, зато здорово саднило щеку и при малейшем движении головой в ней что-то начинало болезнен–но пульсировать. Ну, и еще разбитые локти и колени, неприятные ощущения в области копчика и несильная, но резкая боль в правой лодыжке, когда на нее переносишь вес всего тела. Что ж, могло быть и хуже. Постанывая, я вытащил из чехла на поясе флягу и сде–лал два больших глотка. Теплая вода скользнула по иссушенной глотке, не принеся облегчения. Поболтав флягу, я на секунду заду–мался о том, имеет ли теперь смысл экономить оставшиеся несколь–ко глотков, и решительно допил остатки.

И только тут до меня дошло, что невезучий обладатель когтистой лапы скорее всего не единственный, кому пришла в голову идея ис–кать спасения на поверхности.

Пейзаж переменился радикально. Гладкая, как коленка, равнина теперь вздыбилась каменными плитами, как будто заскучавший Бог скинул со своего небесного стола кости домино. И хотя вокруг меня все было недвижно, я не мог поручиться, что за какой-нибудь вставшей на попа' каменной плитой не сидит голодная и крайне возбужденная недавними событиями тварь. Очень осторожно я по–добрал два булыжника, но тут же положил их на место – ведь я и в лучшем состоянии не сумел бы проломить хитиновую броню мест–ных сороконожек.

Спотыкаясь на каждом шагу, я двинулся в каменный лабиринт. К сожалению, у меня не было приятеля-карлика, который мог под–сказать, в какую сторону идти1 . Кроме того, я не знал, могу ли поз–вать Буги или Сабжа. Сомневаюсь, что насекомые, даже и гигант–ские, обладают слухом, но ведь они как-то чувствовали наши шаги по песку или камню. Значит, они воспринимают вибрацию? Тогда представляю, какой мерзкий копошащийся ад воцарился там, на глубине, после землетрясения. Но Сабж его не заметил, хотя почув–ствовал глубоко под землей озеро и тварей на его берегах. Но как они, способные услышать (или почувствовать) даже осторожные ша–ги по песку, оказались невосприимчивы к предвестникам землетря–сения, какими бы эти предвестники ни были: шум, вибрация, элект–ростатика?.. Не понимаю.

Я бродил меж камней около часа. По кругу. Пытаясь найти хотя бы намек на то, что Сабж и Буги живы. Единственным ориентиром для меня была темная стена гор, но я не собирался идти в ту сторо–ну, не отыскав своих друзей. Ни одной твари, кроме невезучего об–ладателя мохнатой клешни, я так и не встретил. Невыносимо хоте–лось пить. Мысль о том, что буквально в паре километров отсюда может находиться источник воды, сводила с ума. Но не только это не давало мне покоя. Вот-вот должно было стемнеть – стремительно, как и положено в тропиках. Отыскать что-либо в лабиринте из кам–ней и без того представлялось маловероятным, в темноте же такой шанс сводился к нулю. Кроме того, я с ужасом вспомнил о ночных хищниках, и это побудило меня продолжить упорные поиски. Если Сабж или Буги сильно пострадали, они станут легкой добычей. А если мне удастся их найти… впрочем, так далеко я не загадывал. Сначала надо найти их. Хотя бы для того, чтоб не остаться одному. Да-да, о себе я в тот момент тоже думал. Мне было страшно даже пред–ставить, что я останусь один в этой каменной ловушке ночью, без по–мощи Проводника и непробиваемой Буги. Без оружия. И без воды.

Я повернул в сторону гор, когда солнце, внезапно потемнев, нача–ло стремительно сползать на частокол горизонта. Ни боль, ни жажда меня больше не беспокоили. Даже отчаяние и страх притупились. Все поглотила усталость. Абсолютная, всеобъемлющая усталость, пропи–танная апатией, обезвоживанием, безнадежностью. В голове пута–лись мысли, кажется, я начал бредить. Прекрасный, между прочим, способ уйти от всех тревог человеческих – когда ничего не остается, кроме как передвигать ноги, и лишь инстинкт самосохранения не да–ет упасть среди камней и закрыть глаза. А так хотелось… Черт побе–ри, я даже передать не могу, насколько сильно мне хотелось лечь, за–крыть голову руками, сжать веки и вырваться из лабиринта. Встать на гребаный снежный наст и больше никогда не оставлять следов.

Но я шел и шел, задевая плечами вздыбленные каменные плиты, спотыкаясь, проваливаясь в мелкие щели, обдирая кожу, хватая раскаленный воздух раскрытым ртом, почти ничего не видя, ничего не чувствуя, сотрясаясь от кашля и смеха. Да, я смеялся. У меня, на–верное, срывало крышу. Я ни о чем не думал, ничего не сознавал, так было проще, и если меня тянуло смеяться, я смеялся.

Поставить ногу, оттолкнуться, поставить вторую, втянуть царапа–ющий гортань воздух, оттолкнуться, вцепиться руками в камень, снова поставить ногу, выдохнуть, снова схватиться за камни, пере–ждать сухой, рвущий легкие кашель, поставить вторую ногу. Снова и снова. Как виниловый диск, который заело. Эта картинка всплыла в моей голове, вцепилась в последние искры сознания. Шаг – оборот пластинки – вдох – оборот пластинки – шаг – оборот – выдох –оборот – кашель – игла съезжает по черному винилу к гладкой кай–ме на краю диска, и все начинается снова, с самого начала: шаг –оборот – вдох – оборот…

Какая еще пластинка? Откуда пластинка?

Ну как же, как же, не так давно все это было, даже совсем недав–но. В детстве же, в детдоме. Огромный ящик, закованный в поцара–панное дерево, и в нем – проигрыватель и радио. И стопка этих са–мых пластинок в потертых, иногда разошедшихся на местах сгибов бу–мажных конвертах. А внутри конверта были другие, из совсем тонкой бумаги, на которой, если согнуть, а потом разгладить, оставались бе–лые прожилки. Только эти вторые конверты были не везде. Наверное, половина из них растерялась, а может, они изначально не ко всем пластинкам прилагались. Хотя скорее всего изначально-то как раз ко всем, чтоб не поцарапался винил. Но теперь, когда я переставлял но–ги и втягивал в легкие песок кислорода, почти у половины пластинок этих вторых конвертов не было, и поэтому винил был потертый. Нет, не потертый, правильно говорить – затертый. Так вот, когда уже поло–вина винила была затерта так, что игла все время соскакивала, меня начинал душить кашель. Винил был черным, да-да, я точно помню, ви–нил был черным, по нему было неудобно идти из-за прорезанных до–рожек, но ты-то шел, вспомни, это же совсем недавно было, в детдо–ме: ты переставлял ногу, а пластинка делала оборот, пропуская тебя в следующее незамкнутое кольцо спирали. Спираль – это дорожка, и когда идешь по ней, звучит музыка. Там, в деревянном ящике, в боках прорезаны круглые дыры, из них и должна раздаваться музыка, и она из них идет. Только ее трудно услышать, потому что в уши лупит какая-то обдолбанная драм-машина, какая-то закинутая драм-машина, ка–кая-то улетевшая на хрен драм-машина. А ну-ка, что это может быть? Если не винил, если не просто винил, то что? Чем можно было так об–кормить драм-машину, чтобы она забыла про такое понятие, как ритм, что она лупит и сбоит, и снова лупит, прямо в мозг, в деревянный ящик, под зеленую панель с фосфорными насечками радиоволн. Это какая-то кислота. Нет-нет, это хренов пейотль. А может ИТ-290? По–мнишь такую штуку, помнишь, как ты блевал после ИТ-290? Стоп! Как это?! Чем тебя может тошнить, если все твое тело состоит из вздыб–ленного винила? Нет, значит, это не ИТ-290, и не пейотль, не дексед-рин, не бензедрин, не метедрин. Эта хренова драм-машина закину–лась ЛСД, парень. Да, мать твою, поэтому все так через задницу, и у лупов есть вкус и даже запах: вкус соли и запах пота. Но пот – это же вода, а воды нет и не было, и то, что тебе гнали про Великий Океан –все это лажа. Нет воды, нет, никогда не было и никогда не будет, все это лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа, лажа. И это не ЛСД, это не ЛСД. Наверное, это…