– Боже мой! – вскричала Челси. Она вспомнила сказку о Красной Шапочке, которую в детстве читала ей Эбби. Как она тогда боялась злого волка, боялась быть съеденной им подобно героиням сказки! Но Эбби заверила ее, что в жизни такого не бывает, и она, поверив ей, успокоилась. – Но зачем она это делала?

– Она боялась, что если во время ее отсутствия к нашей лачуге кто-то подойдет и услышит мой голос, то обо мне узнает весь Норвич Нотч. Ведь я был ее тайной. О моем существовании никто не подозревал. И она очень не хотела, чтобы ее тайну раскрыли.

– Но почему?

– Она опасалась, что меня у нее отнимут. Я был для нее всем. Она говорила, что любит меня. Без меня ее собственная жизнь потеряла бы всякий смысл. А кроме того она очень гордилась тем, что обманула весь город. Ведь они-то думали, что меня сразу же после рождения усыновила какая-то семья!

Итак, его держали взаперти. Челси не могла представить себе ничего более ужасного для ребенка. Чувства, обуревавшие ее, видимо, отразились на ее лице, во взгляде расширенных глаз, ибо Хантер торопливо заговорил:

– Я вовсе не ненавидел ее! Ты, боюсь, не совсем правильно меня поняла. Она никогда не била меня, даже голоса не повышала! В том замкнутом мирке, где я вынужден был находиться, она создала уют и покой, и даже какое-то подобие достатка. Она старалась радовать меня хорошей едой, нарядной одеждой. Она приносила книги из городской библиотеки и учила меня читать. Она покупала мне конфеты, печенье и вафли, кексы и пряники. А однажды она сшила мне красивое синее пальто, но я не мог его носить, поскольку не должен был выходить из дому…

– А тебе хотелось уйти? – спросила Челси. Ей подумалось, что человек редко тоскует о том, чего не успел изведать.

– Да. Все время! В книгах, которые я читал, дети без конца общались со своими сверстниками. И я хотел того же. Мне так недоставало друзей! Я хотел хоть однажды увидеть мужчину. Я мечтал даже о школе! И я постоянно просил ее обо всем этом. Но она сама хотела быть для меня не только матерью, но и отцом, и другом-сверстником, и школьной учительницей. – Он тяжело вздохнул и понурил голову. Воспоминания обступили его со всех сторон. Челси молчала, ожидая, когда он снова заговорит. И через некоторое время, словно не выдержав напора тяжелых мыслей, Хантер поднял голову и продолжил: – Она все время обнимала меня, и прижимала к себе, и говорила, что все у нас будет хорошо, что я буду жить счастливо, что она никогда-никогда не расстанется со мной, и в такие моменты мне хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры и бежать оттуда без оглядки! – Он снова глубоко, прерывисто вздохнул. – Иногда мне и в самом деле удавалось сбегать!

– И куда же ты бежал? – участливо спросила Челси. Он взглянул на свои ладони, перевел взгляд на бутылку из-под пива, затем – на огонь в очаге.

– В Болдербрук.

– В старый фермерский дом? – воскликнула Челси вне себя от удивления.

– Ведь в нем никто не жил. И мне нравилось там играть.

– Это тогда ты услыхал там голоса?

– Ну да. Голоса моих друзей.

У Челси перехватило дыхание. Его друзья. Плод воображения одинокого ребенка. Ей хотелось плакать. Хантер не мигая глядел в огонь.

– Она ужасно злилась, когда находила меня там. В наказание я высиживал долгие часы под замком в чулане. Мне было очень страшно и одиноко в темноте, тесноте и сырости.

– О Хантер! – Челси с трудом подавила желание подойти к нему, обнять и успокоить его…

– Я не нуждаюсь в твоей жалости! – резко произнес он, поворачиваясь к ней лицом. – Я рассказал тебе все это лишь в качестве объяснения, почему я сжег ту лачугу. Она олицетворяла ту ужасную жизнь, на которую моя мать обрекла меня. И мне казалось, что, стоит мне сжечь эту хижину, и прошлое сгорит вместе с ней, и я стану таким же, как все.

Челси давно казалось, что в жилище Хантера чего-то недостает, и лишь теперь она поняла, чего именно – в нем не было никаких предметов, связанных с прошлым Хантера, ничего личного, памятного – фотографий, картин, каких-либо украшений. Она не решалась спросить, почему эта огромная комната имеет столь аскетический облик.

– И тебе больше всего хотелось быть похожим на других? – недоверчиво спросила она.

– Да, но только поначалу. А когда я стал подростком, главным для меня было, наоборот, выделиться из среды сверстников, проявить свою индивидуальность. И уж будь уверена, я ее проявил. – Не меняя интонации, он добавил: – Лачуга, что я поджег, стояла на земле Болдербрука.

– Да что ты говоришь?! – изумилась Челси. – На участке, прилегающем к Болдербруку? А я всегда думала, что Кэти Лав жила в Картерс Корнер.

– Она и вправду жила там, когда была замужем. А потом ее благоверный отправился на поиски более легкого заработка.

– А почему она не присоединилась к нему?

– Она его не любила.

– Неужели она сама тебе об этом рассказывала? – недоверчиво спросила Челси. Разве мог пятилетний малыш понять что-либо во взаимоотношениях взрослых, в том, что касалось их личных проблем?

– Нет, не мне. Она порой говорила сама с собой, шагая взад-вперед по нашей хижине. И лишь много лет спустя смысл некоторых из ее слов, которые я тогда запомнил, стал для меня вполне ясен.

Хантер снова погрузился в молчание. Молчала и Челси, не решаясь нарушить течение его воспоминаний. Подойдя к очагу, он помешал кочергой тлеющие поленья и, когда огонь снова разгорелся весело и ярко, уселся на пол спиной к Челси.

– Она всегда мечтала выбраться из Корнера хотя бы на некоторое время. Она ведь была совсем не такой, как тамошние женщины. Ей хотелось очутиться вне их мелочных забот, подальше от их глупых разговоров. Она прекрасно шила и вышивала.

– Я слышала об этом от Маргарет.

Он передернул плечами и резко спросил:

– А эта Маргарет часом не рассказала тебе, как они с ней обошлись?!

– Только в общих чертах.

– Ну так я расскажу тебе об этом подробно. Если, конечно, ты желаешь слушать.

Челси, затаив дыхание, кивнула. Она вся обратилась в слух.

– Моя мать была прирожденной художницей. Она обладала тем, что принято именовать даром Божьим. Когда я появился на свет, она зарабатывала на жизнь изготовлением всяких мелких безделушек, которые шли нарасхват у местных торговцев. Но она умела делать и многое другое. У нее было чрезвычайно развито чувство цвета и формы. Все городские мастерицы вместе взятые просто в подметки ей не годились. А какие великолепные лоскутные изделия выходили из-под ее рук! Она покупала груды обрезков ценой в несколько пенни и шила из них красивейшие скатерти, занавески, одеяла, жилеты! И местным дамам из высшего света пришло в голову пригласить ее в свою Швейную Гильдию. Она работала не покладая рук и не только шила и вышивала сама, но и учила этому многих из них. Самые красивые и нарядные вещи, которыми до сих пор гордится Гильдия, созданы либо непосредственно ею, либо по ее эскизам. И они не мешали ей тешить себя иллюзией, что она благодаря своим заслугам прочно вошла в их круг. И вот, когда ее муж отбыл восвояси, она с радостью выбралась из Корнера. Денег у нее было немного, но лачуга стоила дешево, и ей очень льстило, что эта развалюха стояла поблизости от Болдербрука. Она тешила себя мыслью, что живет почти в поместье, почти в самом Болдербруке.

Резко вскочив на ноги, он подошел к окну, поставил локоть на подоконник и, постояв там с минуту, снова вернулся к печи и принялся смотреть в огонь.

– Когда обнаружилось, что она беременна, среди дам начался ужасный переполох. Они буквально сбились с ног, ища виновника ее позора. Они пытались обвинять в этом своих мужей, своих братьев, заезжих коммивояжеров. Кэти Лав ни слова не отвечала на все их расспросы об отце будущего ребенка. И им ничего другого не оставалось, кроме как обвинить в свершившемся одну ее. – Он снова подошел к окну и стал смотреть в темноту. – И она превратилась в парию. Ее перестали приглашать на чаепития, на званые ужины, на заседания Швейной Гильдии. С ней не здоровались, ее не замечали. Ее стряпню не принимали на благотворительные распродажи. К тому времени она сожгла все мосты в Корнере, а в городе от нее шарахались как от прокаженной. Она очутилась в полнейшей изоляции и сошла с ума. Вот что они с ней сделали!