Что же случилось? Почему человек, органически чуждый московскому номенклатурному «болоту», всего за 3-4 года пребывания у власти так изменился даже в глазах самых близких и без лести преданных ему людей? Оказался ли вес штанги, которую он вознамерился поднять рывком — реформа не только системы, но и, как выяснилось, целого общества — неподъемным даже для его крестьянского хребта, да и вообще для одного человека? Или и его цельная натура не устояла перед коррозирующим воздействием абсолютной власти, не только придавливающей человека к земле своим весом, но и разъедающей изнутри? А может быть, банальное испытание медными трубами первых успехов и всемирных восторгов оказалось труднее пройти, чем преодоленные им огонь и воду? Почему даже преданный А.Черняев горько замечает: «Великий человек не сумел удержаться на уровне своей великости»? Или просто вышли на поверхность, на всеобщее обозрение скрытые до того и, возможно, неведомые ранее ему самому слабости и изъяны характера?

Находятся и те, кто, переиначивая на русский лад французское «шерше ля фам», говорят: «Во всем виновата Раиса. Это она из-за своих непомерных амбиций, задавшись целью слепить великого человека из обыкновенного, сыграла роковую роль в судьбе своего мужа и целой страны». Психоаналитики, заинтригованные неординарной личностью Горбачева, давали свое объяснение происходившему. Известный психиатр профессор А.Белкин писал осенью 1991 года, что многое в поведении Горбачева могло быть объяснено проявлением присущего многим выдающимся политикам «нарциссизма», то есть не банального комплекса самолюбования, а неординарной «жажды признания», которая феноменально обостряет все способности, «придает личности необычный блеск, позволяет далеко выходить за границы обычных человеческих возможностей». Однако та же личность в периоды кризисов и неудач начинает, защищаясь, воздвигать «бастионы психологических приспособлений», позволяющих вынуть из своей души занозу, недовольство собой, чувство стыда, досаду на самого себя и перенести на кого-то другого. «Это они — недостойные помощники или коварные противники — виноваты в том, что не получается так, как я задумал, что результат не соответствует ожиданиям».

Оказавшись в такой ситуации, даже чрезвычайно сильная личность непроизвольно стремится к тому, чтобы сменить окружение, понизить его уровень, с тем чтобы сохранить свое неоспоримое превосходство. «Светило не нуждается в дополнительной подсветке, исходящей из других источников, — писал, „анатомизируя“ поведение Горбачева как медицинский случай, упомянутый профессор. — Ему вполне хватает самого себя. Предназначение же окружающих — отражать его всепроникающие лучи». О «нарциссизме» в своем толковании пишет и решительно разошедшийся на последнем этапе с Горбачевым В.Фалин: «Горбачев впечатлял своей незаурядностью. Он мог развиться в выдающуюся личность, если бы не страдал (столь пагубным для политика) нарциссовым синдромом. Его окончательно испортила власть».

Наверное, во всех этих разнообразных и даже разноречивых объяснениях, наряду с естественной пристрастностью, есть какая-то доля правды. В сумме они вполне могут объяснить, почему все произошло так, как произошло, но не дадут ответа на немаловажный вопрос: а не могло ли все закончиться иначе?

Перебрав версии друзей, врагов и психоаналитиков, вспомним о политике. К осени 1990 года Горбачев действительно оказался в одиночестве. Его метания от одного политического фланга к другому уже не отражали, как прежде, хитроумную тактику «гения маневра». Это были реактивные и импульсивные попытки нащупать уходившую из-под ног центристскую позицию — фарватер общественных настроений, который непрерывно менялся, как у реки с быстрым течением. В результате он поочередно становился заложником то одного, то другого политического лагеря. Сознательно избранная им позиция уклонения от однозначного выбора между все дальше расходившимися общественными полюсами уже теряла свое оправдание, а главное, эффективность, и все больше воспринималась как проявление личной нерешительности. К этому надо добавить органическую неспособность пойти «ва-банк», в отличие, например, от Ельцина, поставить все на кон и действовать, не задумываясь о последствиях. Хотя в иррациональной российской ситуации, как свидетельствует история, нередко именно такое бездумное (а то и безответственное) поведение, создавая новую реальность, в случае успеха позволяет совершить прорыв в новое политическое качество.

Как ни толкали Горбачева в сторону «решительных действий» с самых разных сторон — от радикал-демократов, требовавших разрыва с «товарищами по Политбюро», до Крючкова, настаивавшего на «чрезвычайных мерах» ради спасения партии и страны, — он упорно уклонялся. Даже получая дополнительные властные полномочия — в какой-то момент, по его собственному признанию, больше власти было только у Бога — он ими практически никогда не пользовался. «Зачем Горбачеву эти новые полномочия, — восклицал в украинской Раде Л.Кравчук, — ведь он не использует даже те, что у него есть!»

Некоторые политики считают огромной удачей, что у руля оказался не человек однозначного выбора, решительный и бескомпромиссный, как Ленин, знающий лучше других, «как надо», а такой, как Горбачев, гибкий, уклончивый, тяготеющий к компромиссам и к тому же в традициях российского интеллигента и, кстати, в соответствии с советом Карла Маркса, все подвергающий сомнению. На одном из пленумов ЦК генсек, не удержавшись, даже заманил его участников в психологическую ловушку. «А что, — неожиданно сказал он, обращаясь к залу, — наверное, вы все думаете, не пора ли, наконец, генсеку проявить характер?» И стукнул по столу сжатым кулаком. Зал зааплодировал. Горбачев разжал кулак: «Вот, оказывается, чего вы хотите. Только в кулак и верите». Члены ЦК пристыженно умолкли, но вряд ли простили ему эту провокацию. Стоит ли после этого удивляться одиночеству, настигшему человека в момент, когда первая часть его проекта завершилась, контуры будущего общества были вчерне обозначены, но оказалось, что для следующего этапа у него нет ни продуманной программы, ни подходящей команды, ни попросту достаточно сил.

Накануне заключительного дня работы XXVIII съезда КПСС, который Горбачев неимоверным напряжением воли и сил смог обратить в свою очередную тактическую победу, зашедший к нему поздно вечером В.Болдин застал шефа одиноко сидящим за столом: закрывшись от всех, он собственноручно составлял список членов ЦК нового созыва. Ироничная история, как будто в насмешку, предоставила ему возможность своей рукой вписать имена тех, кто через год составит его расстрельный взвод. Поэтому, когда он в возмущении бросил в лицо прибывшей в Форос депутации гэкачепистов: «Кто вы такие? Кого представляете?», они с полным правом могли бы ему ответить: «Вас, Михаил Сергеевич».

Защищаясь от этих тяжелых для его самолюбия обвинений, Горбачев любит напоминать, что даже у Христа среди его двенадцати апостолов нашелся предатель. «Так ведь он же Бог, а я обычный…» — говорит он с искренним или притворным самоуничижением. Среди его апостолов последнего набора в предателях оказалось большинство. Кроме того, у Христа не было ни своего КГБ, ни разветвленной службы информации. Хотя, с другой стороны, именно эти службы и «сдали» президента, вышедшего из-под их контроля.

Выступая на одном из коллоквиумов, посвященных истории перестройки, В.Крючков признал: тот факт, что КГБ «проглядел» Горбачева, — один из крупнейших «проколов» этой организации за всю ее историю. В августе 1991 года она предприняла попытку исправить свою оплошность.

Конец 1990 года выдался безрадостным. В Кремле и на Старой площади — президент-генсек продолжал пользоваться обоими кабинетами — атмосфера становилась все более гнетущей. Это было тем более заметно по поведению Горбачева еще и потому, что до сих пор его природный оптимизм и поразительная психологическая устойчивость позволяли ему в любых критических ситуациях не только самому сохранять самообладание и хладнокровие, но и заряжать своей энергией и уверенностью других. Не раз, когда даже его помощники или советники были близки к нервному срыву, когда, казалось, реформаторский курс полностью обречен, он поражал их безмятежным спокойствием и неизвестно на чем основанной вере в конечный успех. «Брось, Георгий, — успокаивал он экспансивного Шахназарова, — не переживай, увидишь, все образуется».