3.9. Утопический реализм
Будущее имеет статус контрфактического моделирования. Это один из факторов, на котором я основываю понятие утопического реализма. Предвосхищение будущего становится частью настоящего, и тем самым будущее фактически развивается. Утопические прогнозы или ожидания составляют основу для будущего, но в мире постмодернити взаимоотношения пространства и времени уже не будут упорядочены историчностью. Может ли это означать возрождение религии в той или иной форме, сказать трудно, но можно предположить, что в таком случае оказались бы зафиксированы некоторые свойства традиции. Это не был бы мир, который «распадается изнутри» на децентрализованные организации, — в нем, без сомнения, сложно связывалось бы локальное и глобальное. Будет ли такой мир подразумевать радикальную реорганизацию пространства и времени? Это представляется вероятным.
Энтони Гидденс. Последствия современности
Утопия превращает историю в творческий процесс. Это тем более актуально для нынешней России, где великое, красочное богатство русской мифологии до сих пор не реализовано, а подвергнуто забвению или вытеснено в маргинальные по отношению к социальной практике сферы. Именно поэтому нынешнее «русское самосознание», оторванное от собственных истоков, пребывает в историческом ступоре и пытается компенсировать собственную внутреннюю пустоту внешней реактивностью. Официальный и расхожий «патриотизм» охотно противопоставляет русских другим народам и культурам вместо углубления в собственную традицию. Даже те, кто апеллирует к православной уникальности, зачастую делают это с негативной целью — ради отрицания других традиций, а не с позитивным утверждением своей. Те же, кто пребывает в апокалиптических настроениях, заражая общество своим мрачным пафосом Конца Света, почему-то забыли ясные слова Евангелия от Иоанна: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него».
Эта «всеосуждающая» реактивность вызвана интересами сохранения существующего порядка. И чем более этот порядок чувствует свою внутреннюю пустоту, тем более он реактивен и агрессивен. Но для взрыва этого порядка, по Мангейму, необходима «трансцендентная по отношению к реальности ориентация, преобразованная в действие». (→ 1–1) Поэтому субъект RUтопии составят те, кто вместо пустого «патриотического консерватизма» начнет активно открывать и воплощать в сверхсовременных формах все древнейшее наследие русской традиции, органично синтезируя его с мировым опытом воплощенных утопий. И — уроками из того, как, будучи недовоплощенными, они вырождаются в тяжкие идеологические антиутопии. (→ 1–2) К примеру, если град Китеж попытаются истолковать как некую «единственно верную идеологию», а те, кто в нем поселится, заразятся «столичным снобизмом», он просто вновь уйдет под воду как Атлантида — только вряд ли его жителей на этот раз будут поминать как праведников…
Воплощение утопии требует, прежде всего, волевой антропологической трансформации. Ее природу и волшебную мощь визионерски проницательно изобразила философ Лиляна Никогосян:
Если мы будем сражаться с реальностью ее методами, то обречем себя на проигрыш. Князь мира сего — это не какая-то злая сила, но иллюзия всемогущества материи. Людям мир кажется незыблемым, но в руке утописта он пластичен и мягок. То, чему он приказывает быть своим твердым и незаинтересованным решением, начинает быть — создается и совершается. Во что он «верует», то осуществляется, и желания его бескорыстны. Материальные удачи в качестве самоцели немедленно лишили бы его магического могущества. Для того, чтобы приобретать, надо отрекаться. Только отрекшиеся от стремления к власти начинают править.
Нынешняя политическая «борьба за власть» смешна именно своей абсурдностью. Те, кто всерьез думает о будущем, просто создают иную, «параллельную» цивилизацию. Это не значит, что они эскапистски «бегут от реальности». Напротив, этот все более массовый уход активных творческих людей из «нормального общества» означает, что они успешно создают собственную реальность, постепенно приходящую на смену прежней. Об этом историческом творчестве умалчивают медиа-пирамиды, потому что оно отменяет их иллюзорную власть над сознанием, попсовую уверенность, будто реальность — это то, что показывают по телевизору.
Новая реальность политически преемствует анархическую традицию, но с существенным ее «апгрейдом». Профессор Йельского университета Дэвид Грэбер и югославский историк Андрей Грубачич в недавней статье[85] предсказывают анархизму миссию «главного революционного движения XXI века», решительно пересматривая при этом его «классические» основы:
Всюду от Восточной Европы до Аргентины, от Сиэтла до Бомбея, новые радикальные мечты и проекты вдохновляются именно анархическими идеями. Однако их представители часто вовсе не называют себя «анархистами». Они предпочитают другие названия: автономизм, антиавторитаризм, прямая демократия, экономика участия… Но всюду наблюдаются те же самые основные принципы: децентрализация, добровольная ассоциация, взаимная помощь, сетевая модель, и прежде всего, отрицание любой идеи, утверждающей, что цель оправдывает средства, не говоря уж о «революционном бизнесе», предлагающем захватить государственную власть и затем «все исправить» с позиции силы.
Все большее число революционеров признает, что «революция» не придет как некий апокалиптический момент, штурм глобального эквивалента Зимнего Дворца — она явится довольно длительным процессом (даже при том, что само течение времени ныне стремительно ускоряется). Это некоторых смущает, но и предлагает одно огромное утешение: мы не должны ждать до времени «после революции», чтобы увидеть проблески того, чем является подлинная свобода. Мрачные безрадостные революционеры, которые жертвуют своим настоящим во имя теоретического будущего, могут произвести только такие же мрачные безрадостные общества. Так же, как суфий мог бы сказать, что суфизм — это ядро истины по ту сторону всех религий, анархист должен утверждать, что анархизм — это точка свободы по ту сторону всех нынешних идеологий.
Таким образом, воплощение утопии — это не какое-то отвлеченное «светлое будущее», разделенное пропастью с «темным настоящим», но скорее альтернативное настоящее. Для исторического творчества не существует никаких «предвыборных кампаний», оно всегда разворачивается в категории «здесь и сейчас». Именно поэтому оно не столько отрицает окружающую реальность (чем заняты обычные «нонконформисты»), сколько утверждает собственные смыслы и старается проявить их в этой реальности. И когда эта реальность не вместит «новое вино» — ее просто прорвет как «старые мехи»…
Утопические реалисты не ведут пустопорожних идеологических дебатов о «принципах анархизма» — но активно их воплощают. Теоретизирование о «новой цивилизации» имеет, к несчастью, тенденцию превращаться в схоластику. Тогда как ее надо просто создавать — всеми имеющимися возможностями, не ожидая «манны небесной». Воля к открытию своего времени и пространства должна стать «осознанной необходимостью». Таков, если угодно, «ленинский завет» XXI века.
Эта социальная трансформация подталкивается и новыми технологическими открытиями, которые в прежних, индустриальных, массово-централизованных системах просто не могли воплотиться. А в новой реальности качество вновь берет верх над количеством — главной «производительной силой» становится креативный потенциал. Способность к изобретению и созданию новых смыслов и технологий начинает в гораздо большей степени определять глобальную роль той или иной цивилизации, чем количество населения и материальные ресурсы. Именно так и было в античной Элладе, когда несколько миллионов древних греков сделали для развития человеческой цивилизации больше, чем десятки и сотни миллионов жителей других стран. (→ 3–7)
