Ну и заключительный сюрприз. Когда мы вновь обрели респектабельный вид, Амброз сдержал обещание и показал мне картину. Естественно, сирени в ней не было, но в остальном оставалось докончить лишь чуть-чуть. Я увидела очень похожий мой портрет, вплоть до родинки на моей левой груди. Мой портрет — и я на нем абсолютно голая!

Такая вот идиллия.

«Боюсь, мне это подсказал ваш вопрос об обнаженной натуре», — сказал он застенчиво.

«Что именно? Портрет или любовь на траве?»

«И то и другое, к сожалению».

«Так-так, — сказала я. — Но, пожалуйста, объясните, откуда вы узнали, как я выгляжу, до того как?..» — и я мимически изобразила процесс разворачивания.

«Моя прекрасная дама, — сказал он с глубокой истовостью. — Конечно, я не первый скажу вам, как удивительно вы похожи на Венеру Боттичелли. А я все-таки художник и досконально знаю моего Боттичелли».

«А родинка?»

Он не ответил, и я ушла.

Остаются еще только два вопроса. Посмеет ли он показать свое творение Луизе? И, что важнее, кому еще он его покажет? Я не слишком жажду висеть такой, какой создала меня природа на следующей Летней выставке Королевской академии.

Что скажут соседи? Ладно-ладно, я сама знаю.

В заключение разреши мне коснуться Гарри.

Его выдвинули на какую-то престижную премию, и он умоляет, чтобы я пошла с ним на церемонию. Я разрываюсь между «да» и «нет». Злости не осталось, но я больше не чувствую себя его женой, и меня совсем не прельщает целый вечер делать вид, будто я все еще его жена. Но он так кротко и мило просит, и так заботливо — все то, чего обычно за ним не водится, — и внутри меня тоненький голосок твердит: «Иди!». Нет, я почувствую прилив гордости за него, если он ее получит — удостоверюсь, что в чем-то он по-настоящему хорош, хотя и не в браке. Будь это наоборот! Мне было бы все равно, что он ни в чем не добился успеха, но сделал успешным наш брак.

И во мне звучит еще один тоненький голосок:

«А что ты почувствуешь, видя Гарри на экране, такого великолепного в смокинге, а рядом с ним аппетитную манекенщицу двадцати двух лет, которая прижимается к его бедру и осыпает поздравительными поцелуями его щеку?»

Это не ревность, а самолюбие. Мне уже почти тридцать шесть, а Гарри сорок. Нечестно, ведь так?

Да, ревную. Вот!

Ну так до Уимблдона — с тоннами любви от богини Междуфлоры.

Джейнис.

Парламент-Хилл

«Мэншенс» 27

Хайгет-роуд

Лондон NW5

28 мая

Дорогой директор!

Вы не оставили мне другого выбора. Разумеется, вы были полностью в своем праве действовать, как вы действовали, точно так же, как я в своем праве высказать мнение о вашей школе и о методах, к которым вы прибегаете.

Согласно моему опыту любая школа хороша в той мере, в какой она направляет в правильное русло энергию трудных детей; или от обратного, любая школа настолько плоха, насколько плохи ее худшие ученики. Если поведение Клайва «приближается к преступному», как вы деликатно выразились, так, может быть, вашему учебному заведению лучше предлагать свои услуги в качестве подготовительной школы при тюрьме, где содержатся за первое совершенное преступление; во всяком случае, плата за обучение будет значительно ниже. И ввиду ваших прежних судимостей за «растрату и незаконное присвоение казенных средств»

(«Тайме», судебный отчет от 24 октября 1964 года) полагаю, что более квалифицированного специалиста, чтобы руководить ею, чем вы, найти невозможно. При таком личном опыте в том, что касается особенностей криминального сознания, для меня остается тайной, как вы могли потерпеть столь прискорбную неудачу с Клайвом. Но, быть может, при приближении старости былые таланты сходят на нет, и нам не следует искать причин помимо столь привычного пугала нашего времени — разрыва между поколениями.

Я понял, что вы готовы оставить Клайва в школе до конца текущего летнего семестра. И уверен, что великодушие это никак не связано с желанием добавить к трофеям, которые столь гордо выставлены на обозрение в вашем актовом зале, еще и кубок за победу во Всеанглийском турнире школьных (младшего возраста) крикетных команд.

Остаюсь искренне ваш

Гарри С. Блейкмор.

Парламент-Хилл

«Мэншенс-» 27

28 мая

Дорогой Пирс!

Одна из отрицательных сторон жизни в гуще событий — это необходимость выступать в роли арбитра во всех нескончаемых домашних неурядицах, которые заставляют вертеться шар земной.

Джейнис в качестве загруженного работой «профессионала-художника» завела манеру переадресовывать все подобные дела прямо в Парламент-Хилл «Мэншенс», несомненно, для компенсации тех многих лет, когда Г. Блейкмор находился вне достижения в Варшаве или Лейпциге. Иногда к конвертам присовокуплены инструкции: «Гарри, обрати внимание» или «Гарри, будь добр, займись этим». У, стервочка!

Короче говоря, в конце этого семестра Клайва исключат. Я воспользовался конфиденциальной информацией относительно прошлого директора школы и обнаружил, что у него действительно была судимость, а после он изменил фамилию. Мое письмо, указывающее на это обстоятельство, нанесет ему удар посильнее, чем тот, который Клайв якобы нанес другому мальчику во время школьной постановки «Макбета». Им бы следовало хорошенько подумать, прежде чем давать моему предприимчивому сыну заучивать реплики вроде: «Что вижу пред собой я? Не кинжал ли?!» Итак снова школьное сафари. Но кто возьмет малолетнего преступника? Может быть, еще не поздно записать его в Борстал.[27]

Приглашение на тисненой бумаге прибыло в ожидаемый срок, но пока от мадам не поступило ответа, снизойдет ли она сопровождать меня или нет.

Во всяком случае, она не выстрелила уничтожающей телеграммой, как в прошлый раз, когда я забросил удочку. Так что, если молчание действительно золото, я все еще могу оказаться в Гилдхолле рядом с Джейнис, наблюдая, как какой-нибудь прохиндей из «Панорамы» получает признание, которого я не заслужил.

Злит меня то, что я бы не затеял этого представления с возродившимся Ромео, если бы не твое соблазнительное пари и не твоя идея фикс, что Джейнис не спит по ночам, жаждая моего возвращения. Ты много раз намекал на это, несмотря на мои доказательства обратного. Я думал, что привилегия не открывать источники своей информации принадлежит журналистам, тогда как дипломатам положено просто разъезжать по миру и врать напропалую ради родной страны. Твоим источником — хотя ты отказываешься признаться в этом — может быть только Рут и ее прямая линийка связи с мадам. Но, поскольку Рут меня не терпит, как, насколько я могу судить, и Джейнис, трудно поверить, что они обмениваются медовыми словами на мой счет. Так что остается предположить, что ты наделен сомнительным даром ясновидения. По правде говоря, я полагаю, что условия нашего пари должны быть прямо обратными: за мои бесплодные усилия и унизительные старания ты должен добиться для меня членства в Крикетном Клубе, как вознаграждения за них, когда я ПОТЕРПЛЮ НЕУДАЧУ. Не будешь ли ты так любезен рассмотреть это контрпредложение?

Книга продвигается. Первые две главы отправлены редакторше, которая словно бы удивлена, что журналист способен писать по-настоящему, и я чувствую себя слегка оскорбленным, поскольку большинство ее бестселлерных писак на это никак не способны. Она завела привычку приглашать меня на издательские приемы — попахивающие инцестом мероприятия, когда орды авторов тщатся быть узнанными, а их любовницы тщатся остаться неузнанными.

Кроме того, я познакомился — категорически НЕ на издательском приеме с невероятно пышнокрасивой и абсолютно безмозглой девицей, каких только видел свет. По сравнению любая фотомодель покажется наделенной мозгом в избытке и обделанной по всем другим статьям. Бывать с ней на людях — лучший способ для колоссального самоутверждения: просто поразительно, сколько мужчин обнаруживает, что им совершенно необходимо поговорить со мной, хотя я поигрываю с мыслью распространить слух, будто она глухонемая, лишь бы не слышать, как она аристократически тянет «нет, пра-а-вда?», когда они пытаются разговаривать с ней. Твоя секретарша, может быть, и не Елена Троянская, но, держу пари, она все-таки не думает, что «гласность» — это поп-группа. Я вожу ее по тихим ресторанам и воображаю, будто передо мной произведение искусства, а с Венерой Урбино не требуется поддерживать беседу. Когда мы предаемся любви, я слова не смею произнести из страха, что она протянет «нет, пра-а-вда?».