Хворост на палках.

Там чай-хане пустыни. Черные вишни-соблазны

на удочке тянут голодных глаза.

Армянские дети пугливы.

Сотнями сказочных лбов

Клубятся, пузырятся в борьбе за дорогу

Корни смоковницы

(Я на них спал)

И в землю уходят. Громадным дуплом

Настежь открыта счетоводная книга столетий.

Ствол (шире коня поперек), пузырясь,

Подымал над собой тучу зеленую листьев

и веток,

Градом ветвей стекая к корням,

Ливень дерева сверху пролился

В корни и землю, внедряясь в подземную плоть.

Ячейками сети срастались глухою петлею.

И листья, певцы того, что нет,

Младшие ветви и старшие

И юношей толпы — матери держат старые руки.

Чертеж? или дерево?

Снимаясь с корнями, дерево капало вниз

и текло древесною влагой

И медленном ливне столетий.

Здесь я спал изнемогший.

Полые кони паслися на лужайке оседланны.

«Наше дитю! Вот тебе ужин, садись!» —

Крикнул военный, с русской службы бежавший.

Чай, вишни и рис.

Целых два дня я питался лесной ежевикой.

«Пуль» в эти дни я не имел, шел пеший.

«Беботву вевять», — славка поет!

Чудищ видений ночей черные призраки,

Черные львы.

Плясунья, шалунья вскочила на дерево,

Стоит на носке, другую, в колене согнув,

занесла над головой,

И согнута в локте рука,

Кружев черен наряд. Сколько призраков.

Длинная игла дикобраза блестит в лучах Ая.

Ниткой перо примотаю и стану писать новые

песни.

Очень устал. Со мною винтовка и рукописи.

Лает лиса за кустами,

Где развилок дорог поперечных, живою былиной

Лег на самой середке дороги, по-богатырски

руки раскинул.

Не ночлег, — а живая былина Онеги.

Звезды смотрят в душу с черного неба.

Ружье и немного колосьев — подушка усталому.

Сразу заснул. Проснулся, смотрю — кругом надо

мною

На корточках дюжина воинов.

Курят, молчат, размышляют. «По-русски

не знай

Покрытые роскошью будущих выстрелов,

Что-то думают. За плечами винтовки.

Груди в широкой броне из зарядов.

«Пойдем». Повели. Накормили, дали курить

голодному рту.

И чудо — утром вернули ружье. Отпустили.

Ломоть сыра давал мне кардаш,

Жалко смотря на меня.

— Садись, Гуль-мулла.

Черный горячий кипяток, брызнул мне в лицо.

— Черной воды? Нет, — посмотрел Али-Магомет, засмеялся:

— Я знаю, ты кто.

— Кто?

— Гуль-мулла. — Священник цветов?

— Да-да-да.

Смеется, гребет.

Мы несемся в зеркальном заливе

Около тучи снастей и узорных чудовищ

с телом железным.

— Лодка есть,

Товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем!

Денег нет? Ничего.

Так повезем! Садись! —

Наперерыв говорили киржимы.

Я сажусь к старику. Он добродушен и красен,

о Турции часто ноет.

Весла шуметь. Баклан полетел.

Из Энзели мы едем в Казьян.

Я счастье даю? Почему так охотно возят меня?

Нету почетнее в Персии

Быть Гуль-муллой,

Казначеем чернил золотых у весны

В первый день месяца Ай.

Крикнуть балуя Ай,

Бледному месяцу Ай,

Справа увидев.

Лету — крови своей отпустить,

А весне — золотых волос.

Я каждый день лежу на песке,

Засыпая на нем.

Невольничий берег,

Продажа рабов

Из теплых морей,

Таких синих, что болят глаза, надолго

Перешел в новое место:

В былую столицу белых царей,

Под кружевом белым

Вьюги, такой белой,

Как нож, сослепа воткнутый кем-то в глаза.

Зычно продавались рабы

Полей России.

«Белая кожа! Белая кожа!

Белый бык!» —

Кричали торговцы.

И в каждую хату проворнее вора

Был воткнут клинок

Набора.

Пришли; смотрят глупо, как овцы,

Бьют и колотят множеством ног.

А ведь каждый — у мамыньки где-то, какой-то

Любимый, дражайший сынок.

Матери России, седые матери,

— Войте!

Продаватели

Смотрят им в зубы,

Меряют грудь,

Щупают мышцы,

Тугую икру.

«Повернись, друг!»

Врачебный осмотр.

Хлопают по плечу:

«Хороший, добрый скот!»

Бодро пойдет на уру

Стадом волов,

Пойдет напролом,

Множеством пьяных голов,

Сомнет и снесет на плечах

Колья колючей изгороди,

И железным колом

С размаха, чужой

Натыкая живот,

Будет работать,

Как дикий скот

Буйным рогом.

Шагайте! С богом!

Прощальное баево.

Видишь: ясные глаза его

Смотрят с белых знамен.

Тот, кому вы верите.

«Бегает, как жеребец. Рысь! Сила!

Что, в деревне,

Чай, осталась кобыла?

Экая силища! Какая сила!

Ну, наклонись!»

Он стоит на холодине наг,

Раб белый и голый.

Деревня!

В одежды визга рядись!