— Последней убили они мою дорогую сводную сестру. Она так молила их не убивать ее, и двое из них уже хотели было оставить ей жизнь, но тут третий сказал, что умереть должны все, и всадил нож ей в сердце.

Пока Эльсалилль рассказывала об убийстве и о пролитой крови, трое незнакомцев стояли перед ней молча. Ни разу не обменялись они взглядом и слушали Эльсалилль с таким напряжением, что уши их оттопырились, глаза засверкали, а губы то и дело раскрывались и обнажали зубы.

Глаза Эльсалилль были полны слез, и пока она говорила, она ни разу не подняла головы. Поэтому она не могла увидеть, как глаза и зубы стоявшего перед ней мужчины вдруг стали похожи на волчьи. Лишь закончив свой рассказ, она вытерла слезы и взглянула на него. Но когда он встретился взглядом с Эльсалилль, лицо его тотчас переменилось.

— Ты находилась так близко от убийц, девушка, — сказал он, — что, наверное, смогла бы узнать их, если бы встретила.

— Было темно, и я видела их лишь при свете головешек, которые они вытащили из печи, чтобы посветить себе во время убийства, — сказала Эльсалилль. — Но с Божьей помощью, думаю, я смогла бы их узнать. И я каждый день молю Бога, чтобы он помог мне найти их.

— Как же тебя понимать, девушка? — спросил незнакомец. — Ведь все убийцы мертвы, или это не так?

— Да, я знаю, — сказала Эльсалилль. — Крестьяне, погнавшиеся за ними, шли по их следу от двора пастора до большой проруби во льду. У самой кромки проруби видны были следы полозьев, лошадиных подков, следы тяжелых, подбитых железом сапог. А за прорубью никаких следов на льду больше не было. Потому-то крестьяне и решили, что все погибли.

— А ты разве думаешь иначе, Эльсалилль? — спросил незнакомец.

— Да, наверное, они утонули, — сказала Эльсалилль, — и все же я постоянно молю Бога об их спасении. Я говорю Богу: «Пусть случится так, что в прорубь они бросили лошадь и сани, а сами спаслись!».

— Но почему ты этого так хочешь, Эльсалилль? — спросил незнакомец.

И тогда Эльсалилль, слабая, хрупкая девушка, откинула голову назад, и глаза ее загорелись.

— Потому что, если они живы, я смогу отыскать их и схватить, смогу вырвать сердца из их груди. Потому что, если они живы, я смогу увидеть, как их станут колесовать и четвертовать!

— Но как же думаешь ты исполнить все это? — спросил незнакомец. — Ведь ты всего только слабая девушка.

— Если они живы, — ответила Эльсалилль, — я смогла бы сделать так, чтобы наказание свое они получили. И лучше я умру, чем позволю им уйти от расплаты. Я знаю, они большие и сильные, но спастись от меня им не удалось бы все равно.

Незнакомец при этих словах рассмеялся, но Эльсалилль топнула ногой.

— Если убийцы живы, я никогда не прощу им, что они отняли у меня дом и что теперь я стала бедной и должна стоять на холодном причале и чистить рыбу. Я не прощу им того, что они предали смерти всех моих близких, но крепче всего буду я помнить его — того, кто стащил с печи мою сводную сестру, так любившую меня, и жестоко убил ее.

То, что такая маленькая и слабая девушка была столь сильно разгневана, вызвало у всех троих шотландских ландскнехтов приступ хохота. Им стало так смешно, что они тут же поторопились уйти, чтобы не обидеть Эльсалилль. Они прошли через гавань и исчезли из виду в тесном переулке, что вел в сторону рыночной площади. Но долго еще доносился до Эльсалилль их громкий, раскатистый и язвительный хохот.

Господина Арне похоронили в церкви Сульберги на восьмой день. И тогда же на рыночной площади в Бранехёге собрался тинг,[5] чтобы решить, как быть с этим убийством.

В Бохуслене господина Арне знали хорошо, и на его похороны пришел народ со всей округи — и с островов, и с побережья. Людей было столько, что можно было подумать, будто целая армия собралась здесь вокруг своего предводителя. А на дороге от церкви Сульберги до Бранехёга не осталось ни дюйма невытоптанного снега.

Уже к вечеру, когда все стали разъезжаться по своим дворам, Торарин, торговец рыбой, отправился из Бранехёга в сторону Сульберги.

В этот день Торарин успел поговорить со многими людьми. Снова и снова рассказывал он о том, как убили господина Арне. Здесь же на площади тинга его угощали, и не одну кружку пива пришлось опорожнить ему за беседой с рыбаками и крестьянами, приехавшими на тинг из дальних округов.

Почувствовав вялость и тяжесть в голове, Торарин на пути прилег в своей груженной рыбой повозке. Ему было грустно оттого, что нет больше господина Арне. А когда до двора пастора было уже рукой подать, тяжелые мысли стали одолевать его.

— Эх, Грим, собачка моя, поверь я тогда старой пасторше, что она и взаправду могла слышать, как точат ножи для убийства, я уж сумел бы не дать той беде случиться. Я часто размышляю теперь об этом, Грим, собачка моя. И неспокойно у меня на душе, словно бы я сам приложил руку к тому, чтобы господин Арне покинул этот мир. Вот что скажу я тебе. Уж коли впредь услышу что-нибудь эдакое, сразу тому поверю, да и сделаю тогда все, как подобает!

Пока Торарин так рассуждал, разлегшись в своей повозке и полузакрыв глаза, лошадь сама решала, куда ей идти, и добравшись до пасторского двора в Сульберге, она по старой привычке прошла сквозь проем в изгороди и встала как раз перед входом в конюшню. Торарин ничего этого не знал, и только почувствовав, что лошадь остановилась, он приподнялся и огляделся. Когда же он понял, что находится во дворе перед тем самым домом, где всего-то неделю назад зарезано было столько людей, его охватила дрожь. Он тотчас схватил вожжи, чтобы развернуть лошадь и выехать со двора на дорогу, но в этот самый момент кто-то хлопнул его сзади по плечу, и он оглянулся. Подле него стоял старик Улоф, конюх, служивший у пастора так давно, что Торарин и не помнил с каких пор.

— Что, Торарин, неужто спешишь ты со двора съехать на ночь глядя? — сказал работник. — Зашел бы лучше в дом. Господин Арне там тебя дожидается.

Тысячи мыслей промелькнули в голове у Торарина. Он никак не мог решить, сон это или явь. Ведь конюха Улофа, того самого, что стоял теперь перед ним целый и невредимый, видел он всего неделю назад мертвым, лежащим с перерезанным горлом рядом с другими мертвецами.

Торарин схватился за вожжи покрепче, решив, что лучше будет поскорее отсюда выбраться. Но рука конюха Улофа все еще лежала на его плече, и старик продолжал его уговаривать.

Тогда Торарин попытался быстро выдумать какой-нибудь основательный довод.

— Да я вовсе и не собирался заезжать сюда и беспокоить в столь поздний час господина Арне, — сказал он. — Лошадь сама, без ведома моего пришла сюда. А мне теперь самое время поехать подыскать себе ночлег. Но уж коли господину Арне хочется меня видеть, завтра поутру я сюда заеду.

Сказав это, Торарин нагнулся вперед и с силой стегнул лошадь вожжами, чтобы сдвинуть ее с места.

Однако в ту же секунду работник оказался у головы лошади и, схватив за уздечку, придержал ее.

— Не упрямься, Торарин! — сказал работник. — Господин Арне еще не ложился спать, он сидит и поджидает тебя. Да тебе к тому же должно быть известно, что добрый ночлег ты мог бы получить и здесь, всяко не хуже, чем еще где-либо в нашей округе.

Торарин хотел было возразить, мол, что уж тут хорошего — ночевать в доме без крыши. Но еще раньше он глянул в сторону дома и увидел, что, как и прежде, до пожара, дом был увенчан добротно сработанной крышей с коньком. А ведь еще утром Торарин собственными глазами видел торчащие вверх стропила.

Он смотрел снова и снова, протирал глаза, но пасторский дом стоял по-прежнему целехонький, с крышей, покрытой соломой и снегом, а из отверстия в крыше шел дым и летели искры. Через неплотно прикрытые ставни на снег падали отблески света. Для того, кто ездит по холодным дорогам, ничего нет лучше света, пробивающегося из натопленного дома. Торарин же, увидев свет, напугался еще больше.