Чаще же всего поглядывал Торарин на большой дубовый сундук, стоявший подле кровати. А было это оттого, что он знал: в нем господин Арне хранит все свои серебряные деньги, и монетами, как он слышал, сундук наполнен до самого верха.

Но Торарин, который был настолько беден, что редко в какой день была у него хотя бы одна серебряная монетка в кармане, сказал себе так: «Нет, не хотел бы я иметь у себя все эти деньги. Говорят, будто господин Арне собрал их по большим монастырям, которых в прежние времена было здесь немало, и будто монахи напророчили ему тогда, что деньги эти принесут ему несчастье».

Размышляя об этом, Торарин увидел, что старая хозяйка приставила руку к уху, словно хотела что-то получше расслышать. Потом она повернулась к господину Арне и спросила:

— Зачем они ножи точат в Бранехёге?

В доме стояла тишина, и потому, когда старуха сказала это, все услышали и испуганно повернулись в ее сторону. Увидев, что она сидит и к чему-то прислушивается, они перестали работать ложками и тоже напрягли слух.

На какой-то момент вновь наступила мертвая тишина, но потом старуха снова забеспокоилась. Она положила ладонь свою на руку господина Арне и сказала:

— Не знаю, для чего им такие длинные ножи точить в Бранехёге?

Торарин увидел, как господин Арне погладил ее по руке, успокаивая. Но ничего не ответил, а как и прежде продолжал спокойно есть.

Старуха же все вслушивалась. От ужаса в глазах у нее выступили слезы, а руки и голова затряслись сильнее обычного.

Тогда обе девушки, сидевшие в конце стола, от страха заплакали.

— Разве не слышите вы, как звенят ножи? — спросила старуха. — Разве не слышите вы, как скрежещут они и повизгивают?

Господин Арне сидел молча и гладил руку своей жены. И покуда он молчал, никто не смел произнести ни слова.

Но все верили, что старая хозяйка услышала что-то страшное, что могло принести всем беду. Они почувствовали, как застыла кровь в их жилах. Никто, кроме господина Арне, больше не ел. Все думали о том, что вот уже много-много лет заботилась об этом доме его старая хозяйка. Она всегда была в доме, по-умному и по-доброму управляя детьми и работниками, хозяйством и домашним скотом, и дом оттого все богател. Правда, время сделало ее теперь старой и беспомощной, но все равно могло ведь случиться и так, что она прежде других почуяла грозящее дому несчастье.

Ужас все больше охватывал старуху. Она сложила руки и оттого, что не имела сил что-либо сделать, заплакала так горько, что по ее морщинистым щекам покатились слезы.

— Ты не спрашиваешь меня, Арне Арнесон, отчего мне так страшно? — пожаловалась она.

Тогда господин Арне наклонился к ней и сказал:

— Мне неведомо, что так напугало тебя.

— Я боюсь длинных ножей, тех, что точатся теперь в Бранехёге, — сказала она.

— Как же можешь ты слышать, что в Бранехёге точат ножи? — сказал господин Арне и засмеялся. — Ведь до двора в Бранехёге четверть мили. Возьми-ка лучше в руку ложку и дай нам закончить наш ужин.

Старуха попыталась побороть свой страх. Она взяла ложку и поднесла ее к миске с молоком, но рука ее затряслась, и все услышали, как ложка стучит о край. Тогда она положила ее.

— Как могу я есть? — сказала она. — Разве я не слышу, как звенят ножи? Разве я не слышу, как визжат ножи?

Господин Арне отодвинул от себя свою миску и сложил на столе руки. Все остальные сделали то же, а помощник пастора принялся читать молитву.

Когда молитва закончилась, господин Арне бросил взгляд на сидевших за столом и, увидев, что они бледны и напуганы, рассердился. Он стал говорить им о том времени, когда он только-только пришел сюда в Бохуслен проповедовать лютеранство. Тогда ему и товарищам его приходилось скрываться от людей папы, охотившихся за ними, точно за дикими зверями.

— И разве, направляясь в Дом Божий, не встречали мы врагов, поджидавших нас в засаде? И разве не изгоняли нас отсюда и не случалось нам прятаться в лесах? Не подобает ли и теперь принимать ниспосланное и не терять мужества от дурного знака?

Господин Арне говорил эти слова так, словно обладал какой-то великой силой, и ко всем, кто слышал его, вновь возвращалась уверенность.

«А ведь и правда, — думали они, — Бог уберег господина Арне от самых больших опасностей. Он держит над ним свою руку. И он не даст в обиду слугу своего».

Едва Торарин выехал на дорогу, как навстречу ему выбежала его собака и запрыгнула в повозку. Торарин понял, что Грим поджидал его все это время за воротами, на стуже, и на сердце у него снова стало неспокойно.

— Дружище, неужто простоял ты весь вечер за воротами? Отчего не пошел в дом и не подкрепился ужином? — сказал он собаке. — Или плохое что с господином Арне должно случиться? Может статься, я видел-то его в последний раз? Да ведь и такой сильный человек должен же когда-то умирать. Ему небось уже под девяносто.

Он направил лошадь на дорогу, что вела мимо Бранехёга к Эдсмольшилю.

Подъехав к Бранехёгу, Торарин обнаружил, что на дворе стоят сани, а сквозь отверстия в стене дома пробивается свет.

Увидев это, Торарин сказал Гриму:

— Здесь еще не ложились спать. Заеду-ка я да узнаю, правда ли, что под вечер здесь точили ножи.

Он въехал во двор и, отворив дверь, увидел, что там пировали. Вдоль стен на скамьях сидели, потягивая пиво, старики, а посреди комнаты пели и играли те, кто помоложе. Торарину стало сразу ясно, что уж нынче вечером в этом доме никому не могло бы прийти в голову готовить оружие для какого-нибудь кровавого дела. Он притворил дверь и собирался было уйти, но следом за ним вышел хозяин. Он сказал, что коли уж Торарин заехал к нему, то должен остаться, и повел его в дом.

Крестьяне были уже навеселе, и, перекинувшись с ними словом, Торарин стал замечать, что настроение у него поднимается и из головы уходят прочь разные тяжелые мысли.

Но поздним гостем на пиру оказался не один Торарин. Спустя какое-то время в дверях появились мужчина и женщина. Одеты они были бедно и, стоя между дверью и печью, робко переминались с ноги на ногу. Хозяин сразу подошел к ним. Взяв каждого из них за руку, он завел их в комнату. Потом, обращаясь ко всем, сказал:

— Вот правду же говорят, что последними приходят те, у кого дорога самая короткая. Это мои ближайшие соседи. Кроме нас, нет здесь в Бранехёге больше арендаторов.

— Ну, правильнее будет сказать — кроме тебя. Меня ты не должен называть арендатором. Я всего-навсего бедный углежог, которому ты позволил обосноваться на своей земле.

Мужчина присел рядом с Торарином, и они разговорились. Он рассказал Торарину, почему так запоздал на пир. А все оттого, что к нему в его лачугу зашли трое незнакомых мужчин, и они с женой не решились оставить их в доме одних. Все трое оказались скорняками и пробыли у них весь день. Утром, как только пришли, они едва стояли на ногах от усталости. Они сказали, что заблудились и целую неделю бродили по лесу. Потом, поев и отоспавшись, они скоро набрались сил, а к вечеру спросили, где здесь в округе есть двор побогаче. Они собирались поискать там себе работу. Жена сказала им, что самый знатный двор здесь у господина Арне. Тогда они достали из своих котомок длинные ножи и принялись их точить. Занимались они этим делом довольно долго, а вид у них при этом был такой зловещий, что углежог и его жена побоялись оставить дом.

— Они и теперь у меня перед глазами с ножами своими звенящими, страшные, с длинными спутавшимися бородами, в одежде из мохнатых шкур, оборванных и грязных. Когда вошли они в дом к нам, я подумал, что то были три оборотня. Рад, что они ушли уже.

Торарин слушал его внимательно, а когда углежог закончил, рассказал ему о том, чему был свидетелем в доме у пастора.

— Стало быть, правда, что в Бранехёге нынче ножи точили, — сказал Торарин и засмеялся. Он много выпил, оттого что, когда пришел в этот дом, на душе у него лежала тяжесть. Вот и постарался утешиться, как мог. — Теперь-то уж хорошее настроение вернется ко мне, — сказал он, потому что звон ножей, что слышала пасторша, вовсе не был дурным знаком. Просто скорняки затачивали свои инструменты.