Провожая вас на кладбище, каждый человек в шествии думает про себя, что лучше бы уж умереть и вознестись в рай на белом небесном облачке, чем переносить бесчисленные превратности жизни.

И вот процессия подошла к стенам кладбища, там уже ждет вырытая могила. Вместо широких полотенец под гроб поддевают толстые веревки, могильщики влезают на кучи рыхлой земли, накиданной по краям, и опускают вас в яму.

После этого выходит вперед пономарь, становится над могилой и запевает прощальный псалом, в котором говорится о смерти.

Он поет совершенно один, никто ему не подпевает — ни пастор, ни собравшийся народ. А пономарь обязан петь, невзирая на пронзительный северный ветер или ярко бьющее в глаза солнце: что бы ни случилось, он должен петь.

Пономарь уже совсем старенький, и голос у него давно уже сел. Он отлично знает, что его отпевание не слишком приятно слушать: голос у него стал не тот, что в молодости; но он все равно поет, потому что так полагается при его должности.

В тот день, когда голос окончательно сдаст, так, что он уже не сможет больше петь, ему, как это ни печально, придется распрощаться со своей должностью, и тогда его ждет настоящая нищета.

Поэтому все собрание с напряженным страхом слушает его пение, гадая о том, вытянет ли он псалом до конца или сорвется. Однако никто, ни один человек, не пытается ему подпевать. Потому что — нельзя. Это не принято. В Свартшё никогда не поют на похоронах. Не поют здесь и в церкви, за исключением первого псалма во время рождественской заутрени.

И все же, если хорошенько прислушаться, можно расслышать, что пономарь поет не один. Да, действительно — ему подтягивает другой голос, но он так похож, что оба голоса неразличимо сливаются и звучат, как один.

Второй голос, который подтягивает пономарю, принадлежит маленькому старичку в длинной серой куртке из домотканого сукна. Он старше пономаря, но очень старается петь во всю силу своего голоса, чтобы помочь первому старику.

А голос у него, как уже было сказано, совершенно такого же качества, как у пономаря; они настолько похожи, что это вызывает невольное удивление.

Но если присмотреться, можно заметить, что маленький серенький старичок наружностью тоже похож на пономаря; у него тот же нос, тот же рот и подбородок, только он немного постарше и более потрепан жизнью. И тут мы догадываемся, что нищий бедняга приходится братом пономарю. Тогда становится понятно, отчего он ему помогает.

Ему, знаете ли, никогда не везло в жизни, его вечно подстерегали несчастья, и в конце концов он однажды разорился, а вместе с ним пострадал и пономарь. Он знает, что это по его вине брату всю жизнь приходится бедствовать.

А пономарь не раз пытался помочь брату снова встать на ноги, но ничего из этого так и не получилось, потому что он был из тех людей, которым невозможно помочь. Его вечно преследовали неудачи. А после уж и силенки кончились.

Не в пример ему, пономарь был гордостью своей семьи; и вот сложилось так, что старшему ничего не оставалось, как брать и брать от него помощь, а сам он ничего не мог ему дать.

Господи! Что там говорить о какой-то отдаче! Ведь он такой бедняк! Видели бы вы лесную хибарку, в которой он живет!

Старший брат знал, что всегда был для младшего тяжкой обузой и вечной заботой. Он был камнем на шее — камнем на шее родного брата и приносил одно горе всем окружающим.

И вдруг он в последнее время сделался нужным человеком. Вот он стоит и платит добром за добро! Подумать только! Он сам наконец помогает младшему брату-пономарю, человеку, который вносил в его жизнь свет, тепло и радость! Теперь же он ему помогает петь, чтобы тот мог сохранить свою работу.

Старший брат не ходит в церковь. Ему кажется, что там все на него смотрят, потому что у него нет черного воскресного костюма. Но каждое воскресенье он приходит на церковный холм и смотрит, не выставлен ли перед приходской избой гроб на черных козлах. Если гроб стоит, он идет вместе со всеми на кладбище, выставляя себя на всеобщий позор в старой, заношенной домотканой куртке, и слабеньким своим голоском помогает петь брату.

Старичок прекрасно слышит, что поет он скверно, он становится позади всех и никогда не лезет вперед к могиле. И все-таки он поет. Даже если пономарь сорвется на какой-нибудь ноте, беды не случится. Брат стоит рядом, и брат его поддержит.

На кладбище никто не смеется над пением, но, вернувшись домой и сбросив торжественную набожность, люди начинают обсуждать между собой, что они видели в церкви, и тут уж они от души потешаются над пением пономаря, над тем, как они вдвоем с братцем там пели. Пономарь не обращает на это внимания, у него нрав другой; зато его брат мучается и все время думает о насмешках. Он с понедельника начинает страдать, но в воскресенье без опоздания появляется перед церковью, идет на кладбище и выполняет свой долг.

А вам, лежащему в гробе, вам это пение вовсе не кажется таким уж плохим. Вам кажется, что это хорошая музыка. Не правда ли, ради одного пения можно пожелать, чтобы тебя похоронили в Свартшё?

Псалом гласит, что вся жизнь — это путь к смерти, и когда про это поют двое стариков, которые всю жизнь страдали один за другого, то начинаешь с особенной ясностью понимать, как тяжко жить на свете, и совершенно примиряешься со своей смертью.

Но вот песня кончается, пастор кидает на гроб горсть земли и читает молитву. Затем два старых голоса поют последнее напутствие, псалом о вознесении. Новый стих звучит у них не лучше первого. Уставшие голоса слабеют и вот-вот готовы сорваться.

А перед вами открывается огромный, необъятный простор. Ликуя и робея, вы возноситесь над землей, и все бренное оставлено позади, оно меркнет и тает.

Но все же последние земные звуки, которые вы услышали, это были слова верности и любви. И душе, с трепетом улетающей в иные пределы, это убогое песнопение поможет припомнить все, что ей было знакомо в бренной жизни и что даст ей силы подняться в горние выси. И эта память озарит вашу душу сиянием ангельской красоты.

Из цикла «КОРОЛЕВЫ ИЗ КУНГАХЭЛЛЫ»[8]

Если бы человек, слыхавший о старинном городе Кунгахэлле, пришел к тому месту у реки Нурдре, где город некогда располагался, он был бы наверняка очень удивлен. У него возник бы вопрос: неужели церкви и крепости могли растаять, как снег, или земля могла разверзнуться, чтобы поглотить их? Он — на месте, где в давние времена стоял великий город, и не находит ни единой улицы, ни единой пристани. Он не увидит ни груд руин, ни пепелищ от пожаров, а найдет там лишь господскую усадьбу, утопающую в зелени деревьев, и красные дворовые постройки. Он увидит просторы лугов и полей, по которым из года в год движется плуг, не встречая на своем пути препятствий в виде старых фундаментов или мощеных дворов.

Можно, пожалуй, предположить, что первым делом он спустится к берегу реки. Конечно, он и не ожидал найти там ни одного из тех огромных кораблей, что ходили во все гавани Балтийского моря или в далекую Испанию. Но он все же надеялся увидеть хоть какие-то следы старых корабельных верфей, больших сараев для лодок и пристаней. Он думает, что найдет какую-нибудь из тех больших печей, где варили соль, он захочет увидеть потертые камни ведшей к гавани мощеной улицы. Он спросит о немецкой пристани и шведской пристани, он захочет посмотреть на пристань плакальщиц, где женщины Кунгахэллы прощались со своими мужьями и сыновьями, когда те отправлялись в дальнее плавание. Но когда он спустится на берег реки, то не увидит ничего, кроме ухабистой проезжей дороги, ведущей к поселку с паромной переправой, он увидит лишь несколько жалких лодок и маленький плоский паром, перевозящий повозку в Хисинген.[9] И никаких кораблей, медленно идущих вверх по реке… Он не увидит даже ни единого потемневшего остова, лежащего и гниющего на дне реки.